І до віків благенька приналежність переростає в сяйво голубе. Прямим проломом пам'яті в безмежність уже аж звідти згадуєш себе (с)
23.09.2012 в 23:41
Пишет fandom Silmarillion 2012:fandom Silmarillion 2012: Внеконкурс: Level II. Quest 5: миди от G до PG-13
Название: Под сенью Бретиля
Переводчик: fandom Silmarillion 2012
Бета: fandom Silmarillion 2012
Оригинал: Автор: Philosopher At Large, название "In Brethil's Shade", запрос на разрешение на перевод отправлен
Ссылка на оригинал: здесь
Размер: миди (9391 слово)
Пейринг/Персонажи: Халет, Халдан, спойлерФинрод, Ородрет
Категория: джен
Жанр: экшн
Рейтинг: G
Краткое содержание: Недавно в Бретиль пришли люди под водительством Владычицы Халет. Король Тингол недоволен тем, что пришельцы самоуправно поселились на его земле, и один из его родичей вступает в переговоры с людьми...
Форма для голосования: #. fandom Silmarillion 2012 - миди "Под сенью Бретиля"
- Я не могу сказать ему – это!
Владыка эльфов пришел в ужас от одной мысли о таких словах, глаза его расширились, а длинные тонкие руки поднялись в жесте протеста, при движениях его кольцо, ожерелье и рукоять меча рассыпали золотые блики. Слишком хрупким он выглядел для Господина-Охотника, несмотря на всех его белых лошадей и гончих, но слишком плотным для призрака или тени, он сидел в их кольце вокруг костра так непринужденно, как будто всю жизнь провел в глуши, как не смог бы никто из его народа. Но это известие в конце концов потрясло даже его.
- Конечно же можешь, о господин, - глаза вождя сверкали безжалостной иронией, выдавая прекрасное понимание неудобства собеседника – настоящего и будущего. – И не изменяй моих слов, чтобы они больше пришлись по вкусу его величеству. Я сказала то, что сказала, и пусть будет так, – ах, что они сделали со старым добрым синдарином, некоторые сказали бы – искалечили.
- Но… - качание головой, кривая улыбка, что открыла не слишком ровные зубы на длинной челюсти, обтянутой кожей. – Пожалуйста… - вновь отказ, и он вздыхает. – Очень хорошо. Я скажу, что вы велели передать ему вот что: «Где Халдад, отец мой, и Халдар, брат мой? Если король Дориата боится дружбы между Халет и теми, кто убил ее родичей, тогда помыслы эльдар странны для людей». И сразу после этого я поспешно начну искать укрытие.
- А ты все же навел лоску на мои слова, господин, - вождь говорит резко, но, тем не менее, смеется, нет в ее голосе настоящего гнева, за исключением того гнева, что всегда горит в ней, подобно пламени на кончике стрелы.
- Госпожа моя, не могу же я сказать своему старшему родичу: «Если ты думаешь, что я буду плясать в одном кругу с этими мясниками, которые сожрали моего брата и отца-вождя и убили кучу народа, тогда мне даже трудно сказать, насколько я сомневаюсь в эльфах и том, то ты заботишься о своих родичах!» - Это и так достаточно плохо.
- Ну хорошо, украшай лентами и яркими перьями рукоятку топора или древко копья, если хочешь, лезвие от этого не затупится. Оно нанесет удар, - она пожала плечами и усмехнулась, видя, как он явно недоволен неприятной миссией.
- Желал бы я, чтобы вы сказали: «Конечно» и закончили на этом, - его голос был мрачен. Но вождь халадинов наклонилась, положив руки на голые колени, и сказала серьезно:
- Он же знает, с кем имеет дело, знает с самого начала, господин. Конечно, нам надо защитить свои границы от врагов, и его тоже, и за каких дураков держит твой народ людей, чтобы мы сделали по-другому? На глупый вопрос – глупый ответ. А теперь, когда дело сделано, давай-ка отдохнем.
На поваленном бревне для него положили рысью шкуру и налили немного меда в выдолбленный рог – самые дорогие дары, вытащенные из дальних тюков, из скудных запасов. Но он не мог отказаться, не мог, чтобы не стать более жестоким, чем когда бы принял все это тощее гостеприимство, более ценное, чем золотой трон и мирувор в хрустальном кубке. И он согласился. Гладкий, хорошо отполированный бычий рог – такой яркий контраст с грубой, мозолистой рукой хозяйки, что сидит на своем месте… И теперь он пил – ощущая недоверие и жалость собственных товарищей позади, и пытался убедить себя, что крепкое плохо пахнущее питье таит в себе нечто большее, чем гадкий вкус.
Он почти преуспел в этом: не показал ничем, что такое низкосортное питье никак не подходит знатности его рода – или, что было бы точнее, совсем ему не по вкусу. Они лишены почти всего, воистину, нищие, и все же он не видел никого, к кому бы меньше подходило слово «жалкие». У них мало добра, но у них было еще меньше, когда они начинали; они в лучшей форме, но все же путь их был короче и с меньшими лишениями – сравнения были неизбежны, но бессмысленны, и он отбросил их прочь.
Напротив него, в пляшущих красных отсветах маленького костра, на поваленном стволе, покрытом волчьей шкурой, сидит вождь халадинов, руки сложены на груди, словно она защищается, ноги под краем синего килта похожи на дубовые узловатые ветви, сапоги со шнуровкой твердо стоят на утоптанной земле.
Нет в ней, во Владычице Халет, ни красоты, ни доброты, ничего от изящества жестов и поз, от природы присущего Перворожденным, мужчины они или женщины. Она низкого роста, всего по грудь ему, когда они стоят: ее народ не похож ни на его людей, ни на высоких детей Хадора, что подобны Высшим Эльфам и видом, и речью. Ее голос скрипуч как свежесрубленное дерево, сильный и громкий, чтобы прокричать или прорычать приказ или боевой клич при нужде, ее лицо и руки покрыты шрамами – от лезвия или от жара, а еще есть и другие, жуткие и незнакомые, будто от яда или когтей, будь они так велики, чтобы нанести такие отметины. Волосы ее пронизаны серебром, едва видным, хотя он почти уверен, что для ее возраста это слишком рано.
Он доволен, видя, что багровая тьма шрамов начинает угасать не только на ее коже, но и на коже тех, кто последовал за ней, и вынес эти шрамы, как и все остальное, и что эти обтянутые кожей, костистые лица и руки теперь выражают только облегчение. Переговоры шли уже несколько месяцев, и он сделал все, что мог сделать, для халадинов – все, что они разрешили сделать. И эти переговоры оказались так сложны, что это могло бросить тень на возможность вообще договориться с Тинголом Дориатским!
На ее лбу кожаный ремешок с узлами держал три грубо обработанных янтарных диска, отполированных многими руками, первый - непрозрачный, холодно-белый, второй – цвета светлого золотого меда, третий – темно-красный, цвета собранных в кучу горящих углей. Интересно, подумал он, не далекие ли слухи о Сильмарилях породили этот людской обычай, некая история, передающаяся из уст в уста на крыльях ветра, подобно пыли, рассказывающая о Феаноре и его знаменитых творениях, или нечто более глубинное и удивительное до сих пор побуждает оба народа повязывать три самоцвета на чело в знак высокого положения, некое движение души, что исходит от Арды, независимо от родословной или желания подражать?
Но он решительно отринул соблазн отвлеченных мыслей ради решения насущных вопросов – хотя он будет вечно думать, хотя никогда не узнает ответ. Он рассмотрел, что повязка, скреплявшая диски, так запятнана кровью, что цвет ее изменился, кровь глубоко въелась, уничтожая самую надежду на очищение. Но они не заменили кожаную ленту, хотя и зашили ее в порванном месте…
За ее примитивным троном и рядом с ним стояли юноши с секирами в доспехах из переплетенных кожаных полос. Нет, поправил он сам себя, только один из них юноша и явно ее родич; другая же – юная девушка, с коротко обрезанными, как и у вождя, волосами, лица юноши и девушки были похожи на маски и выглядели таинственными в свете костра. Но все же, даже после всех этих встреч и рассказов ее рассеянного по всем его владениям народа – и того, что он узнал сам – он находил странным положение этой стражницы, хотя она, казалось, вовсе так не думала. Он еще не так хорошо знал их язык и не понимал, то ли они просто не делают различия, то ли говорят так намеренно, но, кажется, они называли ее «господин», и даже если это было так же непривычно для них, как и для него, это вовсе не было шуткой.
«Нет, господин, не жалей их», - сказала она ему при первой встрече, когда он сделал это открытие и размышлял над ним. «Разве хочешь ты оставить их безоружными перед железом, когда нападут орки? Разве доброта и мягкость помогут им тогда?» И когда он испугался, думая, нет ли и у нее подобия Дара Эльфов, чтобы читать его мысли, как читал он мысли людей – она мягко рассмеялась. «Нет, господин», - вновь сказала она, - «я вижу твои мысли по глазам. Кое-кто думал, что я поступаю неправильно, когда я вложила в руки женщин топоры, но сейчас нет ни одного, кто не потерял бы из-за гламхот ребенка или возлюбленного, или родителей, и орочьи мечи не добрее к девичьей плоти, а орочьи клыки – к материнской. Никого не принуждают взять топор, но никому и не запрещают. Мы вообще не любим запрещать».
И все равно он опечалился, думая о своей племяннице, ставшей вдруг воином, или ее подругах и всех прекрасных девах Нарготронда, вынужденных бросить занятия по своему выбору и овладевать тяжелым искусством меча и копья, и ранах, причиненных этим учением, даже если они и не были бы принуждены, как эти дети, отважиться применять их в битве. И еще раз он пожелал, чтобы мог привести всех в безопасное место – но нет такого места вне каменных стен, и в любом случае эти люди не захотят жить так, не понимая преимуществ жизни в тайне, крепко окруженной камнем и законом. Они не захотят построить собственный город, даже если им помогут – и куда меньше захотят, если им прикажут!
Маленький поросенок ворвался на поляну, заметил несколько брошенных костей и свернул к костру в поисках забытых костяных осколков, слишком мелких, чтобы их подобрать; она пнула детеныша к племяннику, который ускорил его бег с помощью рукоятки топора. Его товарищи позади зашевелились, скорее мысленно, чем телесно, и он вздохнул.
Юный отпрыск халадинов сказал что-то своей тетке на собственном языке, которым эльф еще не овладел – слишком эта речь отличалась от других. Она в ответ покачала головой. Он стал доказывать, она вновь отказала, и он пожал плечами; но взглянул на гостя оценивающе, и эльфийский владыка, подавив улыбку, кинул вопросительный взгляд на Владычицу, ибо прекрасно знал, что говорят о нем.
Халет мягко ответила ему:
- Он думает, что может померяться с тобой силой, господин, но я запретила ему бросать вызов.
- Благодарю за такую предупредительность, моя госпожа, - оба собеседника разделяли веселье, не касающееся слов, но искрящееся в глазах и душах.
- Я сказала, что скорее ты обратишь его в поросенка, чем он сможет коснуться тебя железом, но, думаю, он мне не поверил.
- Увы нынешней глупости юных, - ответил он, качая головой.
- Она коснулась и старших, - резко возразила Владычица, вспыхнувшая как огонь, - а как ты думаешь, брат твоего деда прислушается к твоим словам? Почему он так боится, ведь нас мало, и мы не враги ему?
Не желая касаться смутного прозрения будущего, которое было дано его родичу и которое он старался предотвратить, не допуская любых людей в свои владения, он объяснил ей беспокойство правителей Дориата тем, что более могучий, хорошо вооруженный и безжалостный народ сможет победить слабых и скрытных жителей леса, уничтожить или вытеснить их древние обычаи, заменив их песни новыми и более громкими – но, в конце концов, не обязательно лучшими. И это правило действует для всех, кто приходит сюда – для Перворожденных или Второрожденных, и действовало бы даже для него самого, если бы не кровное родство.
- И верно то, что народ ваш слишком мал и слаб, дабы угрожать кому-либо – но верно и то, что вы носите секиры, несмотря на то, что вы враги оркам, случайный наблюдатель может увидеть в этом угрозу, и верно также, что вы рубите деревья, строите из дерева и жжете его. И это беспокоит эльфов этих земель.
Он не сказал, не было нужды говорить, что сам факт пренебрежения дозволением, продолжения жизни здесь во время переговоров, спокойной и размеренной, без очевидных проступков, сам этот факт вызывал беспокойство, был молчаливым посланием. «Мы не уйдем отсюда, разве что по своему желанию, а если это ваше желание – оно вам дорого обойдется».
- И спят эти эльфы под листиком и камешком? – иронически возразила она. – Разве твой родич-король живет в камышовой хижине с разведенным на полу костром? Воины, которые приходили сюда передавать его приказания, сверкали драгоценностями, а ножны у них были из резного дуба. И посмотри, как мы здесь живем – зачем же нам рубить деревьев больше, чем нужно, или прорубать огромную просеку, чтобы враги добрались до нас? Лес – это наш дом, и так было всегда – и что за дурак сожжет собственный дом?
Он учтиво кивнул, подтверждая верность ее слов, и перешел к самому сложному для них обоих, сложному из-за того, что прошлое нельзя изменить.
- Больше всего, моя госпожа, он гневается из-за того, что вы пришли из владений моего двоюродного брата Карантира, который – это долгая и печальная история – недружественен Дориату, и таковыми считаются все, кто приходит от него или его Дома.
Владычица пристально посмотрела на него, и взгляд ее под темными бровями горел таким гневом, и в нем были такие мрак и горечь, что он вынужден был отвернуться – но это мало помогло, ведь тогда он видел ее трофеи, развешанные на стенах ее дома: черепа орков и шкуры варгов, и ужасные, более странные и страшные и добытые тяжким трудом награды отмщения, которые новый гость различал не сразу, видя сначала лишь россыпь многих сверкающих глаз и тусклых клыков в пустых оболочках чудовищных пауков.
- Знаешь ли ты, почему мы ушли с дорог, которыми бродили так долго? – внезапно спросила она его свирепо, наклонившись вперед, чуть согнув одну руку, а другой будто собираясь метнуть в него копье. Он покачал головой, не говоря ни слова, ибо причина этого никогда не была ясна ему, всегда скрытая намеками на смутный страх и незнание границ. – Нет, потому что я не говорила тебе. Я скажу тебе сейчас, и мы покончим с этим, - ее дыхание участилось, а в глазах отражалась смесь гнева и тревоги, он чувствовал участившуюся барабанную дробь ее пульса и движения ее стражей, похожие на предостерегающее потрескивание искр, когда лесной пожар начинает разгораться.
- Я слушаю вас, владычица Халет, - ответил он, ибо она ожидала ответа. Когда она стала говорить, он услышал иной ритм в ее словах, похожий на мерные удары молота или на звон топоров, и он понял, что это ритм ее собственного языка пробивается сквозь чужую речь без ее желания и ведома.
- В тот день, в день тьмы, когда мы думали, что умрем, в ночном бдении, когда мы ждали гламхот, когда великий владыка скакал во главе своей конницы, со многими воинами в ярких одеждах – тогда, стоя на страже у моих ворот, у того места, где кончались все мои помыслы, я удивлялась – как он не узнал, что на нас напали, или как он пришел в самое последнее мгновение, чтобы спасти тех, кто еще остался, ведь мы жили в пределах его земли? Он мог бы прийти раньше, он мог бы прийти на пепелище, когда не осталось бы ничего, кроме как мстить. Я заглянула в его глаза, стрекозиные глаза, когда он налетел, срубая передо мной головы врагов, и я устрашилась в сердце своем…
Она выпрямилась, ноздри ее раздувались, как у боевой лошади, гордой и не позволяющей кому-либо насмехаться над ней. Но он лишь ждал в молчании, и все напрягли слух, эльдар, что не слышали этой истории, и атани, что жили в ней. Пока длился этот рассказ, он порождал образы и вызывал ощущения. Успокоившись, она продолжала:
- И потом, когда подошло время плача, и мы искали убитых в обломках ворот и дальше у темного пепелища лагеря гламхот, я услышала от своих людей, что этот Карантир ходил среди них, раздавая им в дар мечи и славя их как героев, и говорил громко и не один раз, что другие эльфийские владыки взяли людей на службу, и, наверное, он ошибся, не сделав так. И я встала, и пошла по окровавленной земле, и искала долго, очень долго, пока не нашла своего отца-вождя, полуобглоданного, на земле, и я подняла ожерелье вождя, которое они бросили, как мусор, потому что оно не было золотым, и я сжимала его в руке, когда этот эльф пришел и предложил мне возмещение, как будто медовые соты плачущему ребенку. И я говорю тебе, говорю правду, что ожерелье в руках предостерегало меня, и я не оскорбила этого великого владыку эльфов в высоком шлеме, и я говорила с ним учтиво, как принято в моем Доме, и благодарила его, и сказала, что народ мой не желает оставаться здесь для сражений, и слышал о плодородных землях на западе, и желает идти туда.
Она умолчала в этой истории, что поднялась с ложа болезни и, страдая от ран, ушла одна искать своих мертвых, она то ли презирала жалость, то ли не считала это важным. Но он слишком ясно услышал это в ее воспоминании…
- А когда он покинул нас, я назвала их своим народом, а они меня – своим вождем, и я надела ожерелье так, чтобы все его видели, и я собрала свой народ, и мы бежали. Да, господин мой, мы бежали, мы, которые не бежали от орков и их волков, мы бежали, как олени, когда их преследует лесной пожар, зажженный молнией. И мы остановились отдохнуть, и я услыхала, что где-то поблизости его братья, и они – правители этой земли, и мы снова бежали туда, где их не было, мы остановились далеко от них, хотя не все желали за мной следовать, и не все, кто последовал, дошли сюда. Вот и все.
Он молчал, не зная, что сказать, и она медленно покачала головой, и хриплый ритм ушел из ее речи, когда она оставила позади Рассказ:
- Как этот Карантир смотрел на меня, со всепожирающим голодом в глазах, что сверкали, как горячие угли – только знание, что нас трое, все еще трое, хотя я осталась одна, сила двоих поддерживала меня с обеих сторон, сила отца и брата – иначе бы я исчезла, как смазанный жиром фитиль, в этом пламени. Никогда я не чувствовала и надеюсь не почувствовать впредь, чтобы человек или эльф так смотрел на меня, что я чуть не сгорела в этом взгляде!
Вздох замешательства послышался позади него, вздох одного из его соплеменников, и это разбило ее задумчивость, и она усмехнулась этому непониманию, вновь обнажив кривые зубы, и смех ее был грубым, как крик грача, и таким же громким.
- Нет, вовсе не так, мой господин, - насмешливо проговорила она, - а так, как ты смотрел бы на красивую гончую соседа или на быка-вожака и желал бы завладеть ими, или на украшенное серебром копье, наследие родича, и представлял бы его в собственной руке, думая, что ей бы это оружие подошло лучше.
Он не засмеялся, даже внутренне, увидев сияние духа, что исходило от нее, как будто бы она была единым огнем, исходящим от множества зажженных факелов, собранных вместе, огонь этот происходил от народной любви, а она взамен источала свет, чтобы направлять их и вести через Тьму. Он видел также, почему Моргот желал сокрушить этот народ, поставить горящее в нем пламя себе на службу или погасить его, что оказалось невозможным, и как их изменчивость угрожала его холодной жестокости и вечно неуверенной власти. И он не сомневался в правдивости ее рассказа. Но он уже давно знал, что никто или, по крайней мере, мало кто из его народа видел мир так, как он, и даже уже не слишком дивился этому, сейчас. Для них было бы странно то, что он иногда даже думал о времени, как смертные, считая дни, хотя, быть может, это была привычка, порожденная изучением их языка.
И вот он овладел последним кусочком знания, чем-то, что может успокоить страхи Элу Тингола после вызывающего послания, которое он должен передать. Все же он желал бы поселить халадинов на своих землях, не для того, чтобы они были оружием против северного врага, но просто для того, чтобы одной заботой было меньше, меньшим стал бы груз тревоги на душе, который он не может облегчить. Он думал об этом давно и, казалось, нашел решение, которое обещало и покой, и выгоду этому народу, так много страдавшему. Он понимал, что это будет трудной дипломатической задачей, но не догадывался, насколько трудной.
Словами и чем-то большим, искусством чего он владел от рождения, он показал ей обширные равнины у берега моря, почти ненаселенные, где без труда разместился бы небольшой народ, землю с озерами и болотами, полными птиц, небольших оленей и других животных для охоты, и нагорьями под паром, которые можно было возделывать, достаточно близких к редким рощам и лесам побережья, из которых можно было брать дерево для домов. Обширные земли под открытым небом, хорошо защищенные от Врага с моря сторожевой башней Бритомбара и далекие от опасных границ Северного королевства, под его защитой и защитой гор покинутого побережья Нэвраста.
Она со страхом взглянула на него и рассердилась, что он увидел ее замешательство. Один только вид этих земель, открытых и бескрайних, под высоким сводом небес, не ограниченных ни горой, ни деревом до самой кромки моря, без укрытий и границ, наполнял ее безымянным ужасом – даже ее, Халет Охотницу, что без тени страха смотрела в лицо смерти от орочьей орды или искаженных бестий-теней в каменных ущельях или интриг принцев эльфов – даже она была раздавлена одной только мыслью об этом плоском, лишенном укрытия пространстве, где она должна была ходить под бездной неба, открытая любому взору.
Что подобное место сулит ее бедному народу, потерявшему все и только здесь нашедшему дом, который напоминал их разрушенные дома? И все же, как она могла отказаться от такой разумной просьбы, от такого щедрого дара и не выглядеть цепляющейся за глупые доводы и предающей доверие своих людей? Ее гнев, ее боль, ее страх жгли пламенем его душу: он не мог стереть воспоминание о своих словах и того, что они вызвали, но он мог разрубить оковы того беспокойства, которое было их причиной:
- Пожалуйста, моя госпожа, простите – я не хотел нанести оскорбления. Я преследовал собственные цели, хотел более честно, чем мой родич, сподвигнуть вас принять мое предложение – но если вы не желаете принять дар из-за обычаев своего народа, тогда мы больше не будем говорить об этом, - и это не было ложью, ему было бы выгодно, чтобы прибрежные земли населяли друзья, а Нэвраст перестал быть местом памяти и теней, и он бы больше не беспокоился о благополучии этих смертных…
Дрожащий свет костра делал ее менее реальной, чем обрисованные тенями ветви над головой, их мертвые сухие листья шелестели на прохладном ночном ветерке, ибо то был дуб, не сбрасывающий своего одеяния, пока не появятся новые листья. В ее слабой, изуродованной улыбке сквозило понимание его извинения - как он ловко изобрел прикрытие для ее стыда от страха открытой земли без всякого убежища, и его понимания ее понимания. И согласие.
- Я не вижу здесь оскорбления, господин, - она подала знак вновь наполнить чаши, и в ее понимающем, озорном взгляде светилось знание о том, что ему не нравится питье, и она вернула ему тот жалостный взгляд, которым он смотрел на нее, когда она отпила первой в знак мира и доверия народа, и, когда она передала ему гладкий сосуд, чтобы он принял наказание за свою беспечность, то жидкость плескалась на самом дне, едва достаточная для одного глотка.
- А теперь позвольте мне снять одеяние Вестника и выполнить обязанности Целителя, если кому-то требуются те умения, коими я владею, - попросил он, стараясь говорить так, чтобы не нанести обиды, не допустить намека на превосходство и требование благодарности.
Его уже вошедших в привычку занятий целительством во время визитов ждали с нетерпением и одновременно с беспокойством, ибо способы эльфийского лечения немало тревожили смертных, как он понял, хотя они не были болезненными, подобно способам смертных, и приносили пользу людям. Одним из способов отвлечь их внимание от странности его песен, прикосновений, соединения трав и воды, было дать больному ребенку поиграть с его перстнем-печаткой, ребенок восхищался ее блеском и находил, что некая странная особенность перстня позволяла ему держаться на любой руке. «Магия», - говорили они, и его целительство они называли магией, и те иллюзии, которые он показывал им для развлечения, и он не исправлял эту ошибку людей, но лишь постигал, как по-разному они воспринимают мир, если все это кажется им одним и тем же.
Всегда было больше больных детей, чем взрослых, и это казалось ему тяжелейшим следствием Искажения, а самым печальным его случаем была женщина, которая первой должна была родить здесь ребенка и была полна радостного ожидания, а ребенок родился мертвым. Хотя она была счастливее многих халадинов, потому что имела трех живых и здоровых детей, а их отец всего лишь немного хромал, и хотя муж ее прилагал все усилия, чтобы утешить жену, она все еще лежала на постели из мехов и не вставала, не ела и не говорила, хотя два ее сына и дочь плакали и звали мать.
В отчаянии они умоляли его вылечить ее, посмотреть, быть может, она одержима фэа мертвого ребенка, хотя он уверил их, что у новорожденных нет ни повода, ни силы оставаться в мире призраками, и сердце ее не надорвалось при родах. Как только он взял ее неподвижные руки в свои, руки той, что не пошевелилась и даже не взглянула вверх при его приходе, он сразу понял, что тело ее здорово, что, по всей видимости, она сможет зачать и родить других детей, и в то же время знал, что она вовсе об этом не думает, не страшится остаться бесплодной, не тоскует ни о чем, кроме своего мертвого дитяти. ("Как же случилось так, если она даже не знала этого ребенка?" - чувствовал он удивление соплеменников, а за этой мыслью, (но не слишком далеко) была другая, о том, что это не должно иметь большого значения, что люди должны привыкнуть к такому и быть готовы, ибо такова их природа).
Что за утешение мог он предложить ей, сказать, что она здорова, но ведь она об этом не беспокоилась? Что еще мог он сказать, кроме того, что у нее есть трое живых детей, когда она вновь о них вспомнит, и есть любовь мужа? И, как если бы она сама была одной из тех встревоженных детей, он заключил ее в объятия, так что ее щека покоилась на его груди, и пригладил ее спутанные волосы, и спел для нее песню о Мириэли, вложив в этот Плач всю печаль о ее народе и родичах и всю свою силу, так что хотя слова песни были незнакомы даже тем, кто знал эльфийское наречие этого берега, и они должны были приложить все усилия, дабы уловить хоть крохи смысла, но образы и тени все же возникали.
Тогда она пошевелилась, открыла глаза, замутненные голодом и сердечной болью, и взглянула на него, и протянула исхудавшую руку к его щеке, с удивлением ловя пальцами его слезы, изумленная, что и его народ, как и ее, знает ту же печаль, тоску матери, обессилевшей после родов – он не говорил ей ничего, ничего не советовал, ибо какой совет был бы здесь уместен? Но через некоторое время он уговорил ее сесть и поесть немного мясного отвара, и она вновь стала ласкать своих малышей и гладить руку их отца, а потом взяла свою дочь и положила у своей груди, и сама заснула наконец, обессиленная и раненная в самое сердце, но уже не на грани смерти от горя.
Позже, странно застенчивая, как будто никогда не видевшая ни одного эльфа, она рассказала ему о темной стране, по которой она, казалось, странствовала, пустой и заброшенной, она слышала оттуда зов своих родных, но не могла ответить, пока его песня не ворвалась на серые пустынные равнины, подобная одновременно ливню и солнечным лучам. Этот рассказ наполнил его любопытством и изумлением, он размышлял, что это за место, и странствуют ли там духи других народов, вольно или невольно: то был один из бесчисленных вопросов, настоятельную потребность ответить на которые он чувствовал со времени прихода в землю предков.
Но на этот раз тяжелых болезней не обнаружилось, не было ужасных следствий Искажения, только короткие пламенные вспышки лихорадки, и медленно тлеющий огонь старческих немощей и повседневных повреждений, и их он излечивал или облегчал, как мог, пока его юные пациенты и их друзья за его спиной передавали друг другу перстень в попытке заставить его угадать, кто взял украшение. Их удивляло, что он всегда знал, где перстень, как бы ловко его ни прятали. Их родители уже не боялись, что драгоценность потеряется, а некоторые из них даже принимали участие в игре, и приятно было сознавать, что к ним вернулось веселье.
В конце концов он вернул себе перстень с помощью одного из трюков, которому он научил людей на этот раз: то была просто Работа с быстротой и отвлечением внимания, и они были в восторге, особенно от того, что самые быстроглазые смогли заметить, как он это сделал. Его труд здесь еще не был закончен, хотя они вернулись и расселись у костра, весь народ собрался в тесный круг, где вожди закончили свои напряженные переговоры, в которых нельзя было упустить ни слова. Взрослые позволили детям носиться в круге света, хотя некоторые предпочитали слушать его, а не прыгать, подобно оленятам в высокой траве.
Он создал для них маленьких славок, крошечных птиц, которые пели у лагерных костров, и мотыльков, а напоследок – образы Двух Древ, таких ярких в своем сиянии, что никто не заметил блеск капелек воды в уголках его глаз, пока он рассказывал старшим истории, которые они всегда просили рассказать, об отважном Тулкасе и его танцующей Госпоже Белого Оленя, о Варде, что поместила высоко на небе Звездного Воителя и его Гончую, чтобы всегда помнили о долге борьбы с Врагом, и ту историю, которую они любили больше всего, о Королеве Земли и ее друге, Охотнике, трубящем в Рог, который пробуждал великие леса в этой темной земле. Почему-то именно эта история, в которой не говорилось о сражении или победе, или о радости, но о борьбе и превозможении, и снова борьбе, нравилась им больше всего остального…
Он почти собрался уходить, когда родич Халет вновь отозвал ее в сторону и заговорил с ней вполголоса, наполовину прося, наполовину настаивая, пока, наконец, Владычица просто не пожала плечами, отступив назад с сардонической усмешкой, предоставив его своей судьбе. Получив такое безразличное дозволение, юноша приблизился к нему, держась не дерзко, но с сознанием своего достоинства, и спросил, не воздаст ли он им честь, померившись силой в дружеской схватке, согласно обычаю людей?
Ему пришло на ум, что они видели его лишь в обличье добродушного целителя и вестника, передающего слова своего двоюродного деда, и, вероятно, неудивительно, что они не представляют его в ином качестве. Он полагал, что вряд ли выдержит сравнение со своим мрачным воинственным двоюродным братом – и он представил себе Карантира во время Братоубийства: в шлеме с плюмажем, прекрасной кольчуге и прекрасном одеянии, в свете факелов той ночи, и, уловив его мысль, Владычица сузила глаза в утвердительной усмешке.
Смотря на юношу, который тоже глядел на него, он понял, что – это было странно – смертный в некоей степени желал потерпеть поражение в честной схватке, дабы знать наверняка, что они доверили свои надежды кому-то достойному доверия во всем, не только в делах милосердия, но и в войнах этого мира. "Я попытаюсь не разочаровать его", - молча пообещал он себе. Он сказал, что готов, но выразил желание, чтобы схватка была как можно менее опасной – люди не пользовались в сражении мечами, а его народ – топорами, и он боялся, как бы один из них не был неумышленно серьезно ранен.
- Нет, для тренировок у нас есть затупленные топоры, - объявил Халдан, а когда он возразил, что они могут поранить кожу и сломать кости из-за одного только веса, человек только пожал плечами, и лицо его обрело безразличное выражение, что в любом из его народа означало пренебрежение словами собеседника.
- Хорошо, сделаем по-вашему, - любезно согласился он, - мое плохое знакомство с топором будет работать против других преимуществ, так что у тебя они тоже будут.
Он выехал без кольчуги, потому что путешествовал по землям родича, еще спокойным, и смертный наследник вождя настоял на том, что ради справедливой схватки снимет кожаный доспех. Это означало, что ему надо будет еще лучше контролировать свою силу – допуская, что он не проиграет сразу же.
Хотя сама вождь не принимала никакого участия в поединке – не судила, не одобряла, но просто стояла со сложенными руками, прислонившись к стволу высокого дерева, и наблюдала, приподняв бровь, ее девушки были весьма заинтересованы и принимали деятельное участие в приготовлениях, принося топоры и пробуя их лезвия, затупляя их по мере необходимости и рисуя круг, внутри которого поединщики должны были удержаться или отступить. Одна девушка, по его просьбе, одолжила ему полоску сыромятной кожи из своего снаряжения, чтобы он смог подвязать волосы на время схватки; другая принесла топор, наконец, удовлетворившись его весом и работоспособностью.
Его брат тронул его за руку, когда он ожидал разметки круга с помощью колышка и веревки.
- Ты, и правда, собираешься разыгрывать из себя набитого глупца?
- О, надеюсь, что нет, - ответил он, хмурясь, - хотя, конечно, ничего не могу сказать, пока не покончу с этим. Но я пользовался киркой, да и ручным топориком для дерева, так что, думаю, я смогу управиться и здесь.
Он проверил вес топора, подняв его сначала двумя руками, затем одной, перебросив из руки в руку. Баланс был непривычным, взмах медлительным, но более мощным под конец; он попрактиковался, останавливая топор и размахиваясь в противоположную сторону, нашел центр оружия и путь, по которому изгиб металла делал дугу. Найдя это, он постиг, как пользоваться этим оружием с не меньшим искусством, чем мечом или копьем. Топору не так уж легко противостоять, ведь орочьи воины использовали его с немалой эффективностью. И, поняв это, он понял и как обращаться с топором, как рука должна начинать взмах, а головка топора продолжать его, и как с помощью рукояти поворачивать лезвие, и сделал серию простых выпадов, чтобы проверить свои размышления.
Рябь глубокого изумления пробежала по поляне, подобно порыву холодного ночного ветра, и он оглянулся, чтобы увидеть пораженные взгляды халадинов. Племянник Владычицы смотрел на него с тревогой, которая быстро переросла в осознание Судьбы, и он понял, что приобрел умелую плавность в обращении с незнакомым оружием в руках, ибо это отразилось в страхе юноши. Из жалости он опустил топор и спросил его:
- Господин Халдан, быть может, вы дозволите сменить оружие, топоры на древки копий? Я не так уж умел в обращении с копьем и не знаю всех его возможностей, и не хочу сражаться заостренным копьем в шутку.
- О, конечно же, господин мой, - ответил юноша, все еще не уверенный, посмеялись ли над ним или это отмечает еще более полное поражение, и девушки принесли им длинные тяжелые древки копий, с которых были сняты наконечники. После того, как их длину замерили и сделали одинаковой, тщательно подрезав (он посчитал это ненужным и думал, что у Халдана копье было длиннее из-за разницы в росте, но не стал говорить об этом, боясь обидеть), они были готовы к схватке.
Они кружили, слегка согнувшись, вокруг невидимой оси, подобно двум псам, выясняющим, что делать друг с другом – не то сражаться, обнажая белоснежные клыки, не то бежать, не то подставить глотку, сдаваясь – и он одобрительно отметил хорошее равновесие юноши и то, как он без раздумий ставит ступни и разворачивает бедра, серьезность его взгляда - вся бравада отброшена, когда надо делать свою работу.
Внезапный шквал, яростный удар, который был бы опасным, если бы у копья был наконечник и если бы он не отбросил его в сторону быстрее, чем смертный подумал об этом – противник быстро восстановил равновесие и на него посыпался внезапный ураган ударов рукоятью, атакующих и отражающих, дерево было одновременно копьем и щитом, некоторые из них почти достигали цели, пока воин-халадин не сделал ложный выпад и не ударил обратной стороной древка с такой ошеломительной быстротой, что копье ударило его с громким треском по голени прямо под коленом.
Он слегка пошатнулся от силы удара и боли, и древко вновь слегка ударило его, возвращаясь, и устремилось к нему, целясь сильно и болезненно ударить по ребрам, заканчивая схватку, хотя это и не означало смертельного исхода. Он одобрил эту разумную мысль и сдержанность без удивления, не делая ошибки приписать этот удар возрасту противника больше, чем его рангу, роду или расе, и в мгновение ухода этой мимолетной мысли он отразил удар.
Кончик древка был заострен, чтобы можно было надеть наконечник, и он попал в его руку и прошелся до самого локтя, когда он уклонился и нырнул под удар боком, чтобы поймать юношу прямо под свое древко – пойманный между землей и деревом поперек плеч, халадин лишился дыхания, и глаза его на мгновение стали пустыми, пока в них не вернулась ясность, и он не уставился тревожно на своего победителя. Уверившись, что племянник вождя не ранен, хотя это и было маловероятно при таком мастерстве противников, он отскочил в сторону и предложил Халдану руку, когда тот был готов подняться.
- Ты хорошо сражался, юноша, - сказал он Халдану, - отважно сражался, мудро сражался. Но следует считаться с врагом, который не уклоняется от ударов – это опасная вещь в любой схватке.
«Ты же не думал, что я упаду на землю прежде, чем получу рану», – вот что скрывалось за его словами без капли насмешки. Он отдал древко копья обратно принесшей его девушке и хотел, было, направиться обратно к центральному костру, чтобы окончательно попрощаться с Халет перед уходом, однако усиливающийся хор голосов халадинов, окруживших его, удержал его на месте, их изумление было так же осязаемо, как порыв ветра. Это был не слишком впечатляющий поединок, думал он, но они считали по-другому.
Оказалось, что изумление их растет от трех корней – что он даже не хромает от удара, который должен был свалить его с ног, что он не оберегает собственные бока, по которым копье юноши прошлось градом ударов, подобным брошенным камням, тогда как Халдан жалобно вздрагивал и морщился, исследуя собственные синяки, и настоящее беспокойство из-за раны в руку, которую он получил в схватке. И в самом деле, сзади по его руке текло немало крови, хотя ткань, раздражавшая кожу и скользящая, не порвалась благодаря искусному тканью и работе. Но хотя он уверял их, что это не имеет значения, они не были удовлетворены – и по некоторым признакам он понял, что некоторые сомневаются, не скрывает ли он под туникой кольчугу, но с помощью доброй шутки он опроверг их сомнения.
Он никогда не раздевался перед ними, ведь его визиты были краткими и формальными; они не видели отсутствия шрамов на его теле, что, без сомнения, вызвало бы много разговоров, недоверия и желания бросить ему вызов. Обнаженный до пояса, с синяками, которые уже бледнели, будучи наполовину меньше, чем у были бы у смертного, он стоял перед ними – не призрак и не бог, неся лишь следы мучительного пути во Льдах, где ни одна рана не заживала как следует из-за усталости и голода, хотя время заставляет стареть и их тоже.
Этот маленький жест обрушил бастионы сдержанности, что не смогли бы сделать ни его целительство, ни принятие их гостеприимства – теперь он был открыт их пристальному вниманию, и их взгляды были ненамного менее чувствительны, чем холодные пальцы самых юных, исследующие старые и новые шрамы, с удивлением отметивших, что у него, как и у них, есть пупок. Он спасся только тем, что представил себе гордого Карантира в кругу людей, подобного странному пойманному зверю, в которого тычут пальцами дети и глядят во все глаза взрослые, с одинаковым любопытством; и хотя он не имел такого намерения, Владычица издала хриплый смешок, поймав эту случайную мысль.
Его соплеменники обеспокоились и встревожились, видя своего короля и родича мишенью для толпы варваров, но он знал, что это необходимо для равновесия, цена, уплаченная за унижение юного родича их вождя, хотя схватка казалась справедливой – это не задело его, и в самом деле, как сказала их Владычица, следует узнать пределы другого, а также то, почему он получил так мало повреждений по сравнению с противником. Но не стоило судить однобоко: они желали ему только добра, по-своему, и стражницы Владычицы принесли ему воды для питья, смыли кровь с его руки и перевязали рану, хотя она уже наполовину исцелилась, и смазали его ушибы, хотя это было не нужно, так же они позаботились и о своем лучшем воине.
Совсем неудивительно, что юные девы двора собрались вокруг племянника их предводителя – но весьма редко бывает, чтобы они проявляли наибольший интерес к ходу поединка и порядку ударов, Халдан серьезно демонстрировал на медленной скорости свой поворот, который для смертного взгляда был почти незаметен, и защиту противника, разные девушки принимали сторону одного из поединщиков и критиковали его, как могли. Как быстро среди людей меняется обычай, а старая традиция совсем или почти забыта! Желание остаться и увидеть изменения, подобные рассвету на Море, он должен был подавить, ибо его призывали иные дела.
Наконец он закончил обсуждение этого вечера тем, что, вызывая смех и румянец на щеках, спросил, не стоит ли ему снять обувь и штаны, демонстрируя отсутствие скрытых наголенников, якобы защитивших его от удара по голени. Одевшись, он вновь стал играть роль эльфийского владыки и вестника; он распустил волосы и вернул кожаный ремешок девушке с топором, которая одолжила ему эту вещь, и молча отметил, с удивлением и некоторым страхом, что она аккуратно повязала его на свой амулет с просверленным камнем.
Его соплеменники уже сели на коней и ожидали его, но он медленно шел позади, желая подольше поговорить с вождем, желая разделить с ней заботы и интересы правителей. Владычица Халет гордо шла рядом с ним, каждая черта ее лица дышала сознанием равного с ним достоинства, она не оборачивалась к нему в поисках уважения или одобрения, шаг ее был свободен и ровен, хотя некоторую часть пути ее ногу облюбовал для скачки совсем маленький ребенок…
… Он помнил еще с Эстолада, как они отваживались временами так же обращаться с ним, как они отваживались лезть на него, как на дерево, и садиться на плечи, как на насест, в то время как он, притворяясь забывшим о них, помечал деревья, предназначенные на сруб для домов, или сменял молоток на резец, покрывая деревянные части домов резьбой, хотя временами было трудно – когда пронзительный вопль раздавался прямо рядом с его ухом или неуверенная рука вцеплялась в волосы для равновесия…
- Не слишком-то хорошо калечить ребенка, - отметила она, хотя это было бы только его право, а он лишь ответил: - Воистину, это плохая благодарность за гостеприимство. Может, я смогу убедить тебя отправиться в лучшие земли? – он посмотрел на низко нависающие ветви, заслонявшие небо, только кое-где можно было увидеть звезды. Она сделала то же.
- Если они хороши для короля, хороши и для нас, правда?
С этим он не мог поспорить. Но все же вздохнул, думая о своей цели.
- Могло бы быть и хуже, господин, - серьезно сказала она. – Я могла бы отправить тебя обратно со словами моего племянника.
Он ждал, зная, как говорят люди, и, конечно же, она завершила сказанное, когда прошел некий непостижимый подходящий промежуток времени:
– Он сказал, чтобы я передала: «Что, разве этот эльфийский король и все его стражи не знают, как управиться с врагами? Ну что же, мы будем рады показать им, как это правильно делается!»
- Разве что вы, Владычица Халет, были бы так добры, чтобы разделить со мной эту миссию, - ответил он с таким же мрачным юмором, склонив голову.
- Нет, - сказала она, покачав головой – древесные самоцветы загадочно посверкивали в сумерках, похожие на рыб в глубоких прудах – и здесь он почувствовал всю серьезность ее слов, - мы так устали от битв, что никогда бы не сказали о радости схватки. Когда мы должны это делать – мы сражаемся, но сейчас настало время мира, время строить новое, чтобы восполнить старое.
- Я сделаю все, что могу, дабы у вас был мир, моя госпожа, - ответил он торжественно. Она кивнула.
- Ты сделаешь это, - сказала она. – И мы запомним твои имя в песнях, и всегда будем восхвалять тебя.
- Я это делаю не потому, - сразу же ответил он, тряхнув головой, ведь было важно, чтобы в его побуждениях не ошибались, и вздохнул из-за прозвучавшего в ответе высокомерия.
- Мы оба хорошо знаем это, и это ведь правда. У тебя есть Дар Провидения, господин?
Перед тем, как он успел ответить ей, неуверенный в ее понимании, не зная, что она подразумевает под этими словами, она ответила за него:
- Так говорят легенды о тебе, и я вижу по твоим глазам, что это правда, наша бабка обладала им, и, без сомнения, у тебя он больше, чем мы можем себе представить.
- Да, это так, - согласился он. – Иногда я могу узнать, что есть или будет, за пределами обычной способности наблюдать и рассуждать, но этот дар не зависит от меня, это не то, что исцеление или иллюзии, над которыми я имею власть.
Она осталась безмятежна.
- Да, так всегда бывает, - пожала она плечами. – Тогда можешь ли ты сказать мне? – Вся легкость и ирония покинули ее худощавое лицо, и яркие глаза ее наполнились таким напряжением, что это пугало. – Правильно ли я сделала, что повела мой народ по дикой глуши, без дороги, через земли с яростными тварями и призраками, далеко от наших полян? Или я просто бежала от теней собственных страхов и неверных суждений, оттуда, где не было ничего, кроме честной дружбы для меня и моих людей?
Ужасную вещь спрашивала она, знание о том, верным или неверным был ее поступок, ужаснейшая из вещей, ведомых правителям, которые могут повести неверной дорогой, привести друзей и семью к смерти из-за ненужной заботы или ошибки. И все же она предпочитала знать это, и он не мог ей ответить, хотя мог попытаться Провидеть для нее, насколько подходило это слово к слушанию тишины, позволению чувству Арды странствовать по пустым просторам времени и пространства, заставив замолчать собственные мысли и вопросы, чтобы не упустить тень или шепот во всем многообразии Эа. Но за пределами его знаний не было ничего, как он и боялся.
- Сегодня ночью Дар не дан мне, - сказал он ей, с легчайшей иронией в слове «дар», которое, он знал, она поймет хорошо. – Все, что я могу сказать вам, дабы успокоить, хотя слова мои и могут показаться холодными – и я знаю, вы просите не успокоения, но правды – это то, что я узнал за время своего правления и ответственности. И если бы мне был дан такой выбор – стать вассалом или подданным моего родича на севере, со сломленной силой и сомнительным правом на владение моей собственностью, или бежать с тем, что можно унести с собой, так далеко и быстро, как я сумею – я не остался бы в его владениях. И даже я, тот, кто я есть, не принял бы эту предложенную руку помощи, руку, не знающую жалости.
Она кивнула, медленно, знаки ее статуса вспыхнули у нее на челе, и ничего не сказала, и он продолжил:
- Думаю, с вашим народом обращались бы хорошо - во времена мира, ибо мудрый хозяин хорошо обращается со своим скотом, предназначенным на убой – но, полагаю, вы бы уже никогда не принадлежали сами себе. А когда пришла бы война, а она обязательно придет, ваши топоры были бы выставлены на первом краю обороны, далеко перед его собственным войском. Как бы брат отца моей матери не жалел о вашем поселении на его землях, его цена – справедлива, потому как он не пошлет сюда свой народ, когда вы поселились здесь, и Перекрестье все же следует охранять. Он попросил об этом вас, это означает, что он счел вас способными на удержание границ, и он просил вас не о большем, чем вы бы сделали сами для себя – как вы и сказали.
Владычица взглянула на него, ее глаза были прищурены, оценивая значение его слов, как он бы оценивал прямоту древка стрелы или копья – сохранить его или бросить в огонь.
- Нет сомнений, что он хорошо об этом знает, - сказал он, придавая своему голосу как можно больше убедительности. – Он не станет навлекать на вас опасность и не станет – хотя это лишь мое суждение, не Предвидение и не определенное знание – оставлять вас в беде в час опасности – хотя вы и непрошеные гости и нежеланные насельники. Не более он желает и вмешиваться в ваши дела и обычаи, пока вы держитесь своих границ и не тревожите его подданных, если встретите их случайно.
- Ты хорошо о нем думаешь, - тихо сказала вождь халадинов, - пусть мой народ живет тогда здесь.
Он уже достаточно испытывал терпение своих товарищей и не мог дольше откладывать отъезд, но была одна вещь, которую он хотел оставить людям перед уходом, ибо слишком уж было неясно, когда он сможет вернуться в этот суровый край. Перед тем как сесть на лошадь, он достал из седельной сумки серебряную фляжку, которую возил всегда с собой на случай нужды, и пустил в ход все свое обаяние, чтобы убедить ее взять это на пользу своему народу.
Она ответила:
- Твое целительно питье? Ты знаешь, я не могу взять такой подарок, господин, - без злости, но решительно, подобно камню, скрытому под деревом.
- Думайте об этом не как о подарке, но как о долге гостя, - настаивал он. Она тряхнула головой, отсветы костра заплясали на ее высоких скулах и кривой переносице.
- Ты что, еще платишь мне за то, что носишь вести или лечишь нас? Ну нет.
- Тогда как обмен знаками дружбы между правителем и правителем, моя госпожа? Вы можете отдать мне это, - он указал на фляжку на ее поясе, фляжку из оленьей кожи с роговой пробкой.
- Так ведь ты им подавился, мой господин, - сказала она, нахмуриваясь, - это питье хуже, чем мед – оно сделано из можжевеловых ягод.
Он помнил этот случай слишком хорошо, сочувственные взгляды седобородых стариков и юношей из халадинов, ибо, и в самом деле, не все из них предпочитали горький огненный вкус – и вновь подумал, как это интересно, что для людей нечто может быть редким и драгоценным и в то же время пробуждать осторожность и отвращение. Халет продолжала говорить:
- А если ты возьмешь питье, то должен будешь выпить, как и я, в знак доверия, - и в словах ее на сей раз не было ни злости, ни иронии.
- Ты же знаешь, меня невозможно отравить, - напомнил он, а она только пожала плечами, ответив:
- Ну да, так ты говорил, но мой народ может этого не знать и встревожится, если я нарушу обычай.
- Даже сейчас?
- Особенно сейчас, ибо что у нас осталось, кроме обычаев, господин?
Тогда он взял фляжку, без колебаний, и ощутил одобрение вождя, материальное, как искры в воздухе. В этот раз он не пытался проглотить питье, не ощутив вкуса, сразу вогнав его в горло, ибо именно это чуть не задушило его в прошлый раз: вместо этого он выпил едкий глоток, который наполнил его неизбежным огнем перед тем как пройти в горло, медленно, как будто это было прекрасное вино, напиток жег так, что глаза вылезали из орбит, но в этот раз он не задохнулся…
… Вкус далеких деревьев, переплавленный алхимией Арды в жидкое пламя, обжигающий и благоуханный без излишней сладости, затопил все его чувства; и в это мгновение приятия к нему пришло откровение Смертности – во всей его красе: взять, удержать и сжечь в один ярчайший час все, что эльдар постигали в медлительных своих жизнях, в долгих годах под звездами – время развернулось перед ним, как свиток, освещенный одной лишь свечой, длинные тени протянулись сквозь дымку, и он понял, что это Провидение истинно.
- Послушайте меня, Халет, - сказал он ей тогда, без особой почтительности, быстро и спокойно, пока оно не ушло, как будто бы обращал ее внимание на яркую редкую птицу в густых кустах. – Вы увидите, как к вам соберутся многие, рассеянные ныне, многие и многие, как один, и они назовут себя вашими детьми, хотя у вас и нет мужа, и ваше имя всегда будет их именем до тех пор, пока мир не изменится, и ваша жизнь вдохнет в них мужество, и когда ни вас, ни их уже не останется в кругах мира, их будут вспоминать из-за вас, а вас – из-за них. Не спрашивайте меня, друг мой, ибо я не знаю, откуда ведаю это, но я говорю правду.
Она ничего не сказала, лишь c изумлением, но твердо встретила его взгляд, ее глаза сияли силой ее сердца, она обдумывала его слова, без недоверия или принятия их как утешения, лишь измеряя их всеми инструментами ее правления: знанием, умением и ведением сердец, которые были у нее. Она взяла его за руку твердой хваткой, хотя не стремилась ни состязаться с ним, ни сокрушить в единоборстве, и улыбнулась с восторгом, вечно новым, пока он вскочил на своего коня, как некто, кто снова видит сокола в небе.
- И вы тоже прекрасны, о Владычица Бретиля, - пропел он в своих мыслях, и всю дорогу по лесным тропам в Дориат он был исполнен удивления и скромной радости, как будто получил богатый дар…
- Разве они не понимают, что ты – Король, по меньшей мере равный Элу? – голос его младшего брата разбил его думы, состоящие наполовину из горького разочарования, наполовину из пугающего изумления – и в нем было непонимание его восторга.
- В их языке «господин» - это выше, чем «король», что означает чужак и тиран, как я понял, - ответил он осторожно и без обиды.
- И что же они понимают под словом «господин», мой король? – ирония перехлестывала через край.
- Почти то же, что мы понимаем под «король» - глава поселения, в котором живет много народа. Но у них самих нет слова, которое передает точно такой смысл, это любопытно, но насколько я понял, люди зовут ее «отец» или как-то вроде этого – уменьшительная форма, подразумевающая влияние, а не неуважение.
- Думаю, потому они и были так грубы с тобой, - вздохнул его брат. Он не стал пытаться объяснять то, что он понял очень хорошо, а другие – нет, что это было далеко от грубости, это прямолинейные пути людей, и то, как часто у них глубочайшая вежливость маскирует глубочайшее же презрение – вместо этого он сказал самым невинным тоном, который, как он знал, раздражает больше всего:
- На самом деле, она напоминает мне Тари.
- Ты шутишь!
- Ни в коем случае, - ответил он серьезно, чтобы рассмешить брата, зная, что хуже, чем бесполезно, пытаться объяснить, как эта яростная, мрачная, невежественная женщина-вождь, гордая своими шрамами и еще более гордая верой в нее людей, сверкает нетускнеющим блеском, подобно их высокой, златовласой сестре, известной своими умениями, силой и мудростью на обоих берегах Моря, которую он дразнил таким укороченным именем, как будто бы путая со словом «королева»…
- Ты жил так же в Эстоладе? – внезапная мысль пронзила его младшего брата, немного запоздалая, но не менее шокирующая после всего этого. – Весь тот год или около того ты провел в Стойбище или в пути – ты же не жил в таких же условиях, в самом деле!
Для него эти воспоминания – как вчерашний день, как утро сегодняшнего дня – утро сбора юрт и погашения костров, погрузки вещей на косматых пони или крупных собак, перед тем как взять собственный походный мешок и посох, в то время как на его лошади поместилось столько радостных детей, сколько можно было поместить, чтобы они не свалились…
- Не в таких. У нас были небольшие шатры из шерсти или шкур, круглые, которые надевали на каркас из ивовых прутьев, а племя Балана использовало собак, чтобы тащить тележки или толкать треугольные сани, которые скользили полозьями по листьям. Халадины же сооружают укрытия для жизни там, куда они пришли, из того, что есть под рукой, потому что они привыкли жить на одном месте и только недавно стали вновь странствовать, и у них было слишком мало времени, чтобы все обдумать и приспособиться.
- Но вот так, в самом деле, со свиньями, собаками и грязными детишками, носящимися вокруг?
Тряхнув головой, он ответил:
- Нет, свиньи пришли позже, с Марахом. Они привели с собой много домашнего скота. А мы, по большей части, охотились по дороге.
- Ты знаешь, о чем я спрашиваю, Финрод!
Сочувствуя, он ответил, не желая испытывать больше терпения брата:
- Да, было очень похоже. Не слишком отличалось от жизни в военном походе или на долгой охоте.
- Не могу даже представить… - голос Ородрета стал тише из-за попытки нарисовать себе жизнь старшего брата и главы Дома на этом берегу у людей: Король, хотя и не Верховный Король, в Средиземье, правитель самого большого из эльфийских королевств, владыка и основатель большого и прекрасного подземного города, живет среди дикарей, как дикарь – вот что за видение, подобное сну-кошмару, рисовалось у него в воображении.
- Это не очень отличалось от Льда, - заметил он мягко, - за исключением, разумеется, Солнца и Луны, теплой погоды и так далее.
- Только ты, - объявил его младший брат, - можешь думать о том, что нечто хорошо по сравнению с Хэлькараксэ! – и тряхнул головой в унылом и одновременно насмешливом отчаянии от такой сумасбродной прихоти. – Наши братья должны быть весьма тебе благодарны за то, что ты цивилизовал беорингов.
Он не стал ничего отвечать. Как он мог показать им, которые видели лишь грязь и убожество, что он чувствует себя Оромэ на берегах Куйвиэнэн в первом дыхании мира, который видит народ, возникший из тьмы, создающий язык и себя из его наставлений? Как сказать, что это высший дар – увидеть, как дети учат слова и названия, способы построения фраз, и как сказать, что он осмеливается думать – не было ли лучше Стихиям пребывать в покое, в ожидании, видя пробуждение Перворожденных – ибо тогда, возможно, еще не было страха, и не стоило тревожить их во тьме начала? Другой вопрос, рожденный из ответа, несущий в себе много больше, как шторм несет в себе множество мелких шквалов…
Некоторое время он слушал разговор, в котором были смятение и небольшая добродушная победа тех, кто уже знал о трудных условиях его жизни на востоке, и попытки представить подобную жизнь и обычаи у себя. А затем тропа стала прямой и более открытой, ибо они приближались к слиянию Тейглина и Сириона, так что теперь над головой виднелось небо, и земля стала ровнее, и он пустил коня вскачь, как все желали, и, не нарушая ритма скачки, чтобы голос не сорвался, он запел, ведя тех, кто следовал за ним, его друзей и родичей, по путям не менее безумным, чем вела халадинов их Владычица, запел Песню во Славу Звезд.
Они мчались сквозь тьму, больше двадцати белых лошадей и сияющих всадников, голоса их сливались в гармонии, каждая нота в своем хрустальном совершенстве взлетала к чистым и постоянным светочам высоких небес, их король ничего не знал о легендах о Дикой Охоте, возникавших сейчас из-за их скачки среди скрытого и скрытного народа, живущего под защитой его родича.
Он взглянул вверх и увидел Ванимар, Невоплощенных, танцующих в чистом воздухе, который на таком холоде был лишен малейших капелек воды и потому можно было ясно увидеть его незамутненную сущность. Они плясали сегодня в большом, поднимающемся вверх кольце, прекрасные, бледно-красные, не розовые и не золотые – пламя, виднеющееся сквозь кружево древесных крон, между звезд, поднимающееся к вершине небесной бездны.
И тогда знание пришло к нему, что было глубже слов, как это часто бывает, непрошеное знание, и в радостном удивлении, что существует столь многое и разное в Арде, он громко засмеялся и возвысил голос в чистой песне на свободный мотив поверх их пения, чтобы состязаться и отразить мерцающие светочи небес, которые так необыкновенны и так краткоживущи, и так совершенно прекрасны…
URL записиПереводчик: fandom Silmarillion 2012
Бета: fandom Silmarillion 2012
Оригинал: Автор: Philosopher At Large, название "In Brethil's Shade", запрос на разрешение на перевод отправлен
Ссылка на оригинал: здесь
Размер: миди (9391 слово)
Пейринг/Персонажи: Халет, Халдан, спойлерФинрод, Ородрет
Категория: джен
Жанр: экшн
Рейтинг: G
Краткое содержание: Недавно в Бретиль пришли люди под водительством Владычицы Халет. Король Тингол недоволен тем, что пришельцы самоуправно поселились на его земле, и один из его родичей вступает в переговоры с людьми...
Форма для голосования: #. fandom Silmarillion 2012 - миди "Под сенью Бретиля"
- Я не могу сказать ему – это! Владыка эльфов пришел в ужас от одной мысли о таких словах, глаза его расширились, а длинные тонкие руки поднялись в жесте протеста, при движениях его кольцо, ожерелье и рукоять меча рассыпали золотые блики. Слишком хрупким он выглядел для Господина-Охотника, несмотря на всех его белых лошадей и гончих, но слишком плотным для призрака или тени, он сидел в их кольце вокруг костра так непринужденно, как будто всю жизнь провел в глуши, как не смог бы никто из его народа. Но это известие в конце концов потрясло даже его.
- Конечно же можешь, о господин, - глаза вождя сверкали безжалостной иронией, выдавая прекрасное понимание неудобства собеседника – настоящего и будущего. – И не изменяй моих слов, чтобы они больше пришлись по вкусу его величеству. Я сказала то, что сказала, и пусть будет так, – ах, что они сделали со старым добрым синдарином, некоторые сказали бы – искалечили.
- Но… - качание головой, кривая улыбка, что открыла не слишком ровные зубы на длинной челюсти, обтянутой кожей. – Пожалуйста… - вновь отказ, и он вздыхает. – Очень хорошо. Я скажу, что вы велели передать ему вот что: «Где Халдад, отец мой, и Халдар, брат мой? Если король Дориата боится дружбы между Халет и теми, кто убил ее родичей, тогда помыслы эльдар странны для людей». И сразу после этого я поспешно начну искать укрытие.
- А ты все же навел лоску на мои слова, господин, - вождь говорит резко, но, тем не менее, смеется, нет в ее голосе настоящего гнева, за исключением того гнева, что всегда горит в ней, подобно пламени на кончике стрелы.
- Госпожа моя, не могу же я сказать своему старшему родичу: «Если ты думаешь, что я буду плясать в одном кругу с этими мясниками, которые сожрали моего брата и отца-вождя и убили кучу народа, тогда мне даже трудно сказать, насколько я сомневаюсь в эльфах и том, то ты заботишься о своих родичах!» - Это и так достаточно плохо.
- Ну хорошо, украшай лентами и яркими перьями рукоятку топора или древко копья, если хочешь, лезвие от этого не затупится. Оно нанесет удар, - она пожала плечами и усмехнулась, видя, как он явно недоволен неприятной миссией.
- Желал бы я, чтобы вы сказали: «Конечно» и закончили на этом, - его голос был мрачен. Но вождь халадинов наклонилась, положив руки на голые колени, и сказала серьезно:
- Он же знает, с кем имеет дело, знает с самого начала, господин. Конечно, нам надо защитить свои границы от врагов, и его тоже, и за каких дураков держит твой народ людей, чтобы мы сделали по-другому? На глупый вопрос – глупый ответ. А теперь, когда дело сделано, давай-ка отдохнем.
На поваленном бревне для него положили рысью шкуру и налили немного меда в выдолбленный рог – самые дорогие дары, вытащенные из дальних тюков, из скудных запасов. Но он не мог отказаться, не мог, чтобы не стать более жестоким, чем когда бы принял все это тощее гостеприимство, более ценное, чем золотой трон и мирувор в хрустальном кубке. И он согласился. Гладкий, хорошо отполированный бычий рог – такой яркий контраст с грубой, мозолистой рукой хозяйки, что сидит на своем месте… И теперь он пил – ощущая недоверие и жалость собственных товарищей позади, и пытался убедить себя, что крепкое плохо пахнущее питье таит в себе нечто большее, чем гадкий вкус.
Он почти преуспел в этом: не показал ничем, что такое низкосортное питье никак не подходит знатности его рода – или, что было бы точнее, совсем ему не по вкусу. Они лишены почти всего, воистину, нищие, и все же он не видел никого, к кому бы меньше подходило слово «жалкие». У них мало добра, но у них было еще меньше, когда они начинали; они в лучшей форме, но все же путь их был короче и с меньшими лишениями – сравнения были неизбежны, но бессмысленны, и он отбросил их прочь.
Напротив него, в пляшущих красных отсветах маленького костра, на поваленном стволе, покрытом волчьей шкурой, сидит вождь халадинов, руки сложены на груди, словно она защищается, ноги под краем синего килта похожи на дубовые узловатые ветви, сапоги со шнуровкой твердо стоят на утоптанной земле.
Нет в ней, во Владычице Халет, ни красоты, ни доброты, ничего от изящества жестов и поз, от природы присущего Перворожденным, мужчины они или женщины. Она низкого роста, всего по грудь ему, когда они стоят: ее народ не похож ни на его людей, ни на высоких детей Хадора, что подобны Высшим Эльфам и видом, и речью. Ее голос скрипуч как свежесрубленное дерево, сильный и громкий, чтобы прокричать или прорычать приказ или боевой клич при нужде, ее лицо и руки покрыты шрамами – от лезвия или от жара, а еще есть и другие, жуткие и незнакомые, будто от яда или когтей, будь они так велики, чтобы нанести такие отметины. Волосы ее пронизаны серебром, едва видным, хотя он почти уверен, что для ее возраста это слишком рано.
Он доволен, видя, что багровая тьма шрамов начинает угасать не только на ее коже, но и на коже тех, кто последовал за ней, и вынес эти шрамы, как и все остальное, и что эти обтянутые кожей, костистые лица и руки теперь выражают только облегчение. Переговоры шли уже несколько месяцев, и он сделал все, что мог сделать, для халадинов – все, что они разрешили сделать. И эти переговоры оказались так сложны, что это могло бросить тень на возможность вообще договориться с Тинголом Дориатским!
На ее лбу кожаный ремешок с узлами держал три грубо обработанных янтарных диска, отполированных многими руками, первый - непрозрачный, холодно-белый, второй – цвета светлого золотого меда, третий – темно-красный, цвета собранных в кучу горящих углей. Интересно, подумал он, не далекие ли слухи о Сильмарилях породили этот людской обычай, некая история, передающаяся из уст в уста на крыльях ветра, подобно пыли, рассказывающая о Феаноре и его знаменитых творениях, или нечто более глубинное и удивительное до сих пор побуждает оба народа повязывать три самоцвета на чело в знак высокого положения, некое движение души, что исходит от Арды, независимо от родословной или желания подражать?
Но он решительно отринул соблазн отвлеченных мыслей ради решения насущных вопросов – хотя он будет вечно думать, хотя никогда не узнает ответ. Он рассмотрел, что повязка, скреплявшая диски, так запятнана кровью, что цвет ее изменился, кровь глубоко въелась, уничтожая самую надежду на очищение. Но они не заменили кожаную ленту, хотя и зашили ее в порванном месте…
За ее примитивным троном и рядом с ним стояли юноши с секирами в доспехах из переплетенных кожаных полос. Нет, поправил он сам себя, только один из них юноша и явно ее родич; другая же – юная девушка, с коротко обрезанными, как и у вождя, волосами, лица юноши и девушки были похожи на маски и выглядели таинственными в свете костра. Но все же, даже после всех этих встреч и рассказов ее рассеянного по всем его владениям народа – и того, что он узнал сам – он находил странным положение этой стражницы, хотя она, казалось, вовсе так не думала. Он еще не так хорошо знал их язык и не понимал, то ли они просто не делают различия, то ли говорят так намеренно, но, кажется, они называли ее «господин», и даже если это было так же непривычно для них, как и для него, это вовсе не было шуткой.
«Нет, господин, не жалей их», - сказала она ему при первой встрече, когда он сделал это открытие и размышлял над ним. «Разве хочешь ты оставить их безоружными перед железом, когда нападут орки? Разве доброта и мягкость помогут им тогда?» И когда он испугался, думая, нет ли и у нее подобия Дара Эльфов, чтобы читать его мысли, как читал он мысли людей – она мягко рассмеялась. «Нет, господин», - вновь сказала она, - «я вижу твои мысли по глазам. Кое-кто думал, что я поступаю неправильно, когда я вложила в руки женщин топоры, но сейчас нет ни одного, кто не потерял бы из-за гламхот ребенка или возлюбленного, или родителей, и орочьи мечи не добрее к девичьей плоти, а орочьи клыки – к материнской. Никого не принуждают взять топор, но никому и не запрещают. Мы вообще не любим запрещать».
И все равно он опечалился, думая о своей племяннице, ставшей вдруг воином, или ее подругах и всех прекрасных девах Нарготронда, вынужденных бросить занятия по своему выбору и овладевать тяжелым искусством меча и копья, и ранах, причиненных этим учением, даже если они и не были бы принуждены, как эти дети, отважиться применять их в битве. И еще раз он пожелал, чтобы мог привести всех в безопасное место – но нет такого места вне каменных стен, и в любом случае эти люди не захотят жить так, не понимая преимуществ жизни в тайне, крепко окруженной камнем и законом. Они не захотят построить собственный город, даже если им помогут – и куда меньше захотят, если им прикажут!
Маленький поросенок ворвался на поляну, заметил несколько брошенных костей и свернул к костру в поисках забытых костяных осколков, слишком мелких, чтобы их подобрать; она пнула детеныша к племяннику, который ускорил его бег с помощью рукоятки топора. Его товарищи позади зашевелились, скорее мысленно, чем телесно, и он вздохнул.
Юный отпрыск халадинов сказал что-то своей тетке на собственном языке, которым эльф еще не овладел – слишком эта речь отличалась от других. Она в ответ покачала головой. Он стал доказывать, она вновь отказала, и он пожал плечами; но взглянул на гостя оценивающе, и эльфийский владыка, подавив улыбку, кинул вопросительный взгляд на Владычицу, ибо прекрасно знал, что говорят о нем.
Халет мягко ответила ему:
- Он думает, что может померяться с тобой силой, господин, но я запретила ему бросать вызов.
- Благодарю за такую предупредительность, моя госпожа, - оба собеседника разделяли веселье, не касающееся слов, но искрящееся в глазах и душах.
- Я сказала, что скорее ты обратишь его в поросенка, чем он сможет коснуться тебя железом, но, думаю, он мне не поверил.
- Увы нынешней глупости юных, - ответил он, качая головой.
- Она коснулась и старших, - резко возразила Владычица, вспыхнувшая как огонь, - а как ты думаешь, брат твоего деда прислушается к твоим словам? Почему он так боится, ведь нас мало, и мы не враги ему?
Не желая касаться смутного прозрения будущего, которое было дано его родичу и которое он старался предотвратить, не допуская любых людей в свои владения, он объяснил ей беспокойство правителей Дориата тем, что более могучий, хорошо вооруженный и безжалостный народ сможет победить слабых и скрытных жителей леса, уничтожить или вытеснить их древние обычаи, заменив их песни новыми и более громкими – но, в конце концов, не обязательно лучшими. И это правило действует для всех, кто приходит сюда – для Перворожденных или Второрожденных, и действовало бы даже для него самого, если бы не кровное родство.
- И верно то, что народ ваш слишком мал и слаб, дабы угрожать кому-либо – но верно и то, что вы носите секиры, несмотря на то, что вы враги оркам, случайный наблюдатель может увидеть в этом угрозу, и верно также, что вы рубите деревья, строите из дерева и жжете его. И это беспокоит эльфов этих земель.
Он не сказал, не было нужды говорить, что сам факт пренебрежения дозволением, продолжения жизни здесь во время переговоров, спокойной и размеренной, без очевидных проступков, сам этот факт вызывал беспокойство, был молчаливым посланием. «Мы не уйдем отсюда, разве что по своему желанию, а если это ваше желание – оно вам дорого обойдется».
- И спят эти эльфы под листиком и камешком? – иронически возразила она. – Разве твой родич-король живет в камышовой хижине с разведенным на полу костром? Воины, которые приходили сюда передавать его приказания, сверкали драгоценностями, а ножны у них были из резного дуба. И посмотри, как мы здесь живем – зачем же нам рубить деревьев больше, чем нужно, или прорубать огромную просеку, чтобы враги добрались до нас? Лес – это наш дом, и так было всегда – и что за дурак сожжет собственный дом?
Он учтиво кивнул, подтверждая верность ее слов, и перешел к самому сложному для них обоих, сложному из-за того, что прошлое нельзя изменить.
- Больше всего, моя госпожа, он гневается из-за того, что вы пришли из владений моего двоюродного брата Карантира, который – это долгая и печальная история – недружественен Дориату, и таковыми считаются все, кто приходит от него или его Дома.
Владычица пристально посмотрела на него, и взгляд ее под темными бровями горел таким гневом, и в нем были такие мрак и горечь, что он вынужден был отвернуться – но это мало помогло, ведь тогда он видел ее трофеи, развешанные на стенах ее дома: черепа орков и шкуры варгов, и ужасные, более странные и страшные и добытые тяжким трудом награды отмщения, которые новый гость различал не сразу, видя сначала лишь россыпь многих сверкающих глаз и тусклых клыков в пустых оболочках чудовищных пауков.
- Знаешь ли ты, почему мы ушли с дорог, которыми бродили так долго? – внезапно спросила она его свирепо, наклонившись вперед, чуть согнув одну руку, а другой будто собираясь метнуть в него копье. Он покачал головой, не говоря ни слова, ибо причина этого никогда не была ясна ему, всегда скрытая намеками на смутный страх и незнание границ. – Нет, потому что я не говорила тебе. Я скажу тебе сейчас, и мы покончим с этим, - ее дыхание участилось, а в глазах отражалась смесь гнева и тревоги, он чувствовал участившуюся барабанную дробь ее пульса и движения ее стражей, похожие на предостерегающее потрескивание искр, когда лесной пожар начинает разгораться.
- Я слушаю вас, владычица Халет, - ответил он, ибо она ожидала ответа. Когда она стала говорить, он услышал иной ритм в ее словах, похожий на мерные удары молота или на звон топоров, и он понял, что это ритм ее собственного языка пробивается сквозь чужую речь без ее желания и ведома.
- В тот день, в день тьмы, когда мы думали, что умрем, в ночном бдении, когда мы ждали гламхот, когда великий владыка скакал во главе своей конницы, со многими воинами в ярких одеждах – тогда, стоя на страже у моих ворот, у того места, где кончались все мои помыслы, я удивлялась – как он не узнал, что на нас напали, или как он пришел в самое последнее мгновение, чтобы спасти тех, кто еще остался, ведь мы жили в пределах его земли? Он мог бы прийти раньше, он мог бы прийти на пепелище, когда не осталось бы ничего, кроме как мстить. Я заглянула в его глаза, стрекозиные глаза, когда он налетел, срубая передо мной головы врагов, и я устрашилась в сердце своем…
Она выпрямилась, ноздри ее раздувались, как у боевой лошади, гордой и не позволяющей кому-либо насмехаться над ней. Но он лишь ждал в молчании, и все напрягли слух, эльдар, что не слышали этой истории, и атани, что жили в ней. Пока длился этот рассказ, он порождал образы и вызывал ощущения. Успокоившись, она продолжала:
- И потом, когда подошло время плача, и мы искали убитых в обломках ворот и дальше у темного пепелища лагеря гламхот, я услышала от своих людей, что этот Карантир ходил среди них, раздавая им в дар мечи и славя их как героев, и говорил громко и не один раз, что другие эльфийские владыки взяли людей на службу, и, наверное, он ошибся, не сделав так. И я встала, и пошла по окровавленной земле, и искала долго, очень долго, пока не нашла своего отца-вождя, полуобглоданного, на земле, и я подняла ожерелье вождя, которое они бросили, как мусор, потому что оно не было золотым, и я сжимала его в руке, когда этот эльф пришел и предложил мне возмещение, как будто медовые соты плачущему ребенку. И я говорю тебе, говорю правду, что ожерелье в руках предостерегало меня, и я не оскорбила этого великого владыку эльфов в высоком шлеме, и я говорила с ним учтиво, как принято в моем Доме, и благодарила его, и сказала, что народ мой не желает оставаться здесь для сражений, и слышал о плодородных землях на западе, и желает идти туда.
Она умолчала в этой истории, что поднялась с ложа болезни и, страдая от ран, ушла одна искать своих мертвых, она то ли презирала жалость, то ли не считала это важным. Но он слишком ясно услышал это в ее воспоминании…
- А когда он покинул нас, я назвала их своим народом, а они меня – своим вождем, и я надела ожерелье так, чтобы все его видели, и я собрала свой народ, и мы бежали. Да, господин мой, мы бежали, мы, которые не бежали от орков и их волков, мы бежали, как олени, когда их преследует лесной пожар, зажженный молнией. И мы остановились отдохнуть, и я услыхала, что где-то поблизости его братья, и они – правители этой земли, и мы снова бежали туда, где их не было, мы остановились далеко от них, хотя не все желали за мной следовать, и не все, кто последовал, дошли сюда. Вот и все.
Он молчал, не зная, что сказать, и она медленно покачала головой, и хриплый ритм ушел из ее речи, когда она оставила позади Рассказ:
- Как этот Карантир смотрел на меня, со всепожирающим голодом в глазах, что сверкали, как горячие угли – только знание, что нас трое, все еще трое, хотя я осталась одна, сила двоих поддерживала меня с обеих сторон, сила отца и брата – иначе бы я исчезла, как смазанный жиром фитиль, в этом пламени. Никогда я не чувствовала и надеюсь не почувствовать впредь, чтобы человек или эльф так смотрел на меня, что я чуть не сгорела в этом взгляде!
Вздох замешательства послышался позади него, вздох одного из его соплеменников, и это разбило ее задумчивость, и она усмехнулась этому непониманию, вновь обнажив кривые зубы, и смех ее был грубым, как крик грача, и таким же громким.
- Нет, вовсе не так, мой господин, - насмешливо проговорила она, - а так, как ты смотрел бы на красивую гончую соседа или на быка-вожака и желал бы завладеть ими, или на украшенное серебром копье, наследие родича, и представлял бы его в собственной руке, думая, что ей бы это оружие подошло лучше.
Он не засмеялся, даже внутренне, увидев сияние духа, что исходило от нее, как будто бы она была единым огнем, исходящим от множества зажженных факелов, собранных вместе, огонь этот происходил от народной любви, а она взамен источала свет, чтобы направлять их и вести через Тьму. Он видел также, почему Моргот желал сокрушить этот народ, поставить горящее в нем пламя себе на службу или погасить его, что оказалось невозможным, и как их изменчивость угрожала его холодной жестокости и вечно неуверенной власти. И он не сомневался в правдивости ее рассказа. Но он уже давно знал, что никто или, по крайней мере, мало кто из его народа видел мир так, как он, и даже уже не слишком дивился этому, сейчас. Для них было бы странно то, что он иногда даже думал о времени, как смертные, считая дни, хотя, быть может, это была привычка, порожденная изучением их языка.
И вот он овладел последним кусочком знания, чем-то, что может успокоить страхи Элу Тингола после вызывающего послания, которое он должен передать. Все же он желал бы поселить халадинов на своих землях, не для того, чтобы они были оружием против северного врага, но просто для того, чтобы одной заботой было меньше, меньшим стал бы груз тревоги на душе, который он не может облегчить. Он думал об этом давно и, казалось, нашел решение, которое обещало и покой, и выгоду этому народу, так много страдавшему. Он понимал, что это будет трудной дипломатической задачей, но не догадывался, насколько трудной.
Словами и чем-то большим, искусством чего он владел от рождения, он показал ей обширные равнины у берега моря, почти ненаселенные, где без труда разместился бы небольшой народ, землю с озерами и болотами, полными птиц, небольших оленей и других животных для охоты, и нагорьями под паром, которые можно было возделывать, достаточно близких к редким рощам и лесам побережья, из которых можно было брать дерево для домов. Обширные земли под открытым небом, хорошо защищенные от Врага с моря сторожевой башней Бритомбара и далекие от опасных границ Северного королевства, под его защитой и защитой гор покинутого побережья Нэвраста.
Она со страхом взглянула на него и рассердилась, что он увидел ее замешательство. Один только вид этих земель, открытых и бескрайних, под высоким сводом небес, не ограниченных ни горой, ни деревом до самой кромки моря, без укрытий и границ, наполнял ее безымянным ужасом – даже ее, Халет Охотницу, что без тени страха смотрела в лицо смерти от орочьей орды или искаженных бестий-теней в каменных ущельях или интриг принцев эльфов – даже она была раздавлена одной только мыслью об этом плоском, лишенном укрытия пространстве, где она должна была ходить под бездной неба, открытая любому взору.
Что подобное место сулит ее бедному народу, потерявшему все и только здесь нашедшему дом, который напоминал их разрушенные дома? И все же, как она могла отказаться от такой разумной просьбы, от такого щедрого дара и не выглядеть цепляющейся за глупые доводы и предающей доверие своих людей? Ее гнев, ее боль, ее страх жгли пламенем его душу: он не мог стереть воспоминание о своих словах и того, что они вызвали, но он мог разрубить оковы того беспокойства, которое было их причиной:
- Пожалуйста, моя госпожа, простите – я не хотел нанести оскорбления. Я преследовал собственные цели, хотел более честно, чем мой родич, сподвигнуть вас принять мое предложение – но если вы не желаете принять дар из-за обычаев своего народа, тогда мы больше не будем говорить об этом, - и это не было ложью, ему было бы выгодно, чтобы прибрежные земли населяли друзья, а Нэвраст перестал быть местом памяти и теней, и он бы больше не беспокоился о благополучии этих смертных…
Дрожащий свет костра делал ее менее реальной, чем обрисованные тенями ветви над головой, их мертвые сухие листья шелестели на прохладном ночном ветерке, ибо то был дуб, не сбрасывающий своего одеяния, пока не появятся новые листья. В ее слабой, изуродованной улыбке сквозило понимание его извинения - как он ловко изобрел прикрытие для ее стыда от страха открытой земли без всякого убежища, и его понимания ее понимания. И согласие.
- Я не вижу здесь оскорбления, господин, - она подала знак вновь наполнить чаши, и в ее понимающем, озорном взгляде светилось знание о том, что ему не нравится питье, и она вернула ему тот жалостный взгляд, которым он смотрел на нее, когда она отпила первой в знак мира и доверия народа, и, когда она передала ему гладкий сосуд, чтобы он принял наказание за свою беспечность, то жидкость плескалась на самом дне, едва достаточная для одного глотка.
- А теперь позвольте мне снять одеяние Вестника и выполнить обязанности Целителя, если кому-то требуются те умения, коими я владею, - попросил он, стараясь говорить так, чтобы не нанести обиды, не допустить намека на превосходство и требование благодарности.
Его уже вошедших в привычку занятий целительством во время визитов ждали с нетерпением и одновременно с беспокойством, ибо способы эльфийского лечения немало тревожили смертных, как он понял, хотя они не были болезненными, подобно способам смертных, и приносили пользу людям. Одним из способов отвлечь их внимание от странности его песен, прикосновений, соединения трав и воды, было дать больному ребенку поиграть с его перстнем-печаткой, ребенок восхищался ее блеском и находил, что некая странная особенность перстня позволяла ему держаться на любой руке. «Магия», - говорили они, и его целительство они называли магией, и те иллюзии, которые он показывал им для развлечения, и он не исправлял эту ошибку людей, но лишь постигал, как по-разному они воспринимают мир, если все это кажется им одним и тем же.
Всегда было больше больных детей, чем взрослых, и это казалось ему тяжелейшим следствием Искажения, а самым печальным его случаем была женщина, которая первой должна была родить здесь ребенка и была полна радостного ожидания, а ребенок родился мертвым. Хотя она была счастливее многих халадинов, потому что имела трех живых и здоровых детей, а их отец всего лишь немного хромал, и хотя муж ее прилагал все усилия, чтобы утешить жену, она все еще лежала на постели из мехов и не вставала, не ела и не говорила, хотя два ее сына и дочь плакали и звали мать.
В отчаянии они умоляли его вылечить ее, посмотреть, быть может, она одержима фэа мертвого ребенка, хотя он уверил их, что у новорожденных нет ни повода, ни силы оставаться в мире призраками, и сердце ее не надорвалось при родах. Как только он взял ее неподвижные руки в свои, руки той, что не пошевелилась и даже не взглянула вверх при его приходе, он сразу понял, что тело ее здорово, что, по всей видимости, она сможет зачать и родить других детей, и в то же время знал, что она вовсе об этом не думает, не страшится остаться бесплодной, не тоскует ни о чем, кроме своего мертвого дитяти. ("Как же случилось так, если она даже не знала этого ребенка?" - чувствовал он удивление соплеменников, а за этой мыслью, (но не слишком далеко) была другая, о том, что это не должно иметь большого значения, что люди должны привыкнуть к такому и быть готовы, ибо такова их природа).
Что за утешение мог он предложить ей, сказать, что она здорова, но ведь она об этом не беспокоилась? Что еще мог он сказать, кроме того, что у нее есть трое живых детей, когда она вновь о них вспомнит, и есть любовь мужа? И, как если бы она сама была одной из тех встревоженных детей, он заключил ее в объятия, так что ее щека покоилась на его груди, и пригладил ее спутанные волосы, и спел для нее песню о Мириэли, вложив в этот Плач всю печаль о ее народе и родичах и всю свою силу, так что хотя слова песни были незнакомы даже тем, кто знал эльфийское наречие этого берега, и они должны были приложить все усилия, дабы уловить хоть крохи смысла, но образы и тени все же возникали.
Тогда она пошевелилась, открыла глаза, замутненные голодом и сердечной болью, и взглянула на него, и протянула исхудавшую руку к его щеке, с удивлением ловя пальцами его слезы, изумленная, что и его народ, как и ее, знает ту же печаль, тоску матери, обессилевшей после родов – он не говорил ей ничего, ничего не советовал, ибо какой совет был бы здесь уместен? Но через некоторое время он уговорил ее сесть и поесть немного мясного отвара, и она вновь стала ласкать своих малышей и гладить руку их отца, а потом взяла свою дочь и положила у своей груди, и сама заснула наконец, обессиленная и раненная в самое сердце, но уже не на грани смерти от горя.
Позже, странно застенчивая, как будто никогда не видевшая ни одного эльфа, она рассказала ему о темной стране, по которой она, казалось, странствовала, пустой и заброшенной, она слышала оттуда зов своих родных, но не могла ответить, пока его песня не ворвалась на серые пустынные равнины, подобная одновременно ливню и солнечным лучам. Этот рассказ наполнил его любопытством и изумлением, он размышлял, что это за место, и странствуют ли там духи других народов, вольно или невольно: то был один из бесчисленных вопросов, настоятельную потребность ответить на которые он чувствовал со времени прихода в землю предков.
Но на этот раз тяжелых болезней не обнаружилось, не было ужасных следствий Искажения, только короткие пламенные вспышки лихорадки, и медленно тлеющий огонь старческих немощей и повседневных повреждений, и их он излечивал или облегчал, как мог, пока его юные пациенты и их друзья за его спиной передавали друг другу перстень в попытке заставить его угадать, кто взял украшение. Их удивляло, что он всегда знал, где перстень, как бы ловко его ни прятали. Их родители уже не боялись, что драгоценность потеряется, а некоторые из них даже принимали участие в игре, и приятно было сознавать, что к ним вернулось веселье.
В конце концов он вернул себе перстень с помощью одного из трюков, которому он научил людей на этот раз: то была просто Работа с быстротой и отвлечением внимания, и они были в восторге, особенно от того, что самые быстроглазые смогли заметить, как он это сделал. Его труд здесь еще не был закончен, хотя они вернулись и расселись у костра, весь народ собрался в тесный круг, где вожди закончили свои напряженные переговоры, в которых нельзя было упустить ни слова. Взрослые позволили детям носиться в круге света, хотя некоторые предпочитали слушать его, а не прыгать, подобно оленятам в высокой траве.
Он создал для них маленьких славок, крошечных птиц, которые пели у лагерных костров, и мотыльков, а напоследок – образы Двух Древ, таких ярких в своем сиянии, что никто не заметил блеск капелек воды в уголках его глаз, пока он рассказывал старшим истории, которые они всегда просили рассказать, об отважном Тулкасе и его танцующей Госпоже Белого Оленя, о Варде, что поместила высоко на небе Звездного Воителя и его Гончую, чтобы всегда помнили о долге борьбы с Врагом, и ту историю, которую они любили больше всего, о Королеве Земли и ее друге, Охотнике, трубящем в Рог, который пробуждал великие леса в этой темной земле. Почему-то именно эта история, в которой не говорилось о сражении или победе, или о радости, но о борьбе и превозможении, и снова борьбе, нравилась им больше всего остального…
Он почти собрался уходить, когда родич Халет вновь отозвал ее в сторону и заговорил с ней вполголоса, наполовину прося, наполовину настаивая, пока, наконец, Владычица просто не пожала плечами, отступив назад с сардонической усмешкой, предоставив его своей судьбе. Получив такое безразличное дозволение, юноша приблизился к нему, держась не дерзко, но с сознанием своего достоинства, и спросил, не воздаст ли он им честь, померившись силой в дружеской схватке, согласно обычаю людей?
Ему пришло на ум, что они видели его лишь в обличье добродушного целителя и вестника, передающего слова своего двоюродного деда, и, вероятно, неудивительно, что они не представляют его в ином качестве. Он полагал, что вряд ли выдержит сравнение со своим мрачным воинственным двоюродным братом – и он представил себе Карантира во время Братоубийства: в шлеме с плюмажем, прекрасной кольчуге и прекрасном одеянии, в свете факелов той ночи, и, уловив его мысль, Владычица сузила глаза в утвердительной усмешке.
Смотря на юношу, который тоже глядел на него, он понял, что – это было странно – смертный в некоей степени желал потерпеть поражение в честной схватке, дабы знать наверняка, что они доверили свои надежды кому-то достойному доверия во всем, не только в делах милосердия, но и в войнах этого мира. "Я попытаюсь не разочаровать его", - молча пообещал он себе. Он сказал, что готов, но выразил желание, чтобы схватка была как можно менее опасной – люди не пользовались в сражении мечами, а его народ – топорами, и он боялся, как бы один из них не был неумышленно серьезно ранен.
- Нет, для тренировок у нас есть затупленные топоры, - объявил Халдан, а когда он возразил, что они могут поранить кожу и сломать кости из-за одного только веса, человек только пожал плечами, и лицо его обрело безразличное выражение, что в любом из его народа означало пренебрежение словами собеседника.
- Хорошо, сделаем по-вашему, - любезно согласился он, - мое плохое знакомство с топором будет работать против других преимуществ, так что у тебя они тоже будут.
Он выехал без кольчуги, потому что путешествовал по землям родича, еще спокойным, и смертный наследник вождя настоял на том, что ради справедливой схватки снимет кожаный доспех. Это означало, что ему надо будет еще лучше контролировать свою силу – допуская, что он не проиграет сразу же.
Хотя сама вождь не принимала никакого участия в поединке – не судила, не одобряла, но просто стояла со сложенными руками, прислонившись к стволу высокого дерева, и наблюдала, приподняв бровь, ее девушки были весьма заинтересованы и принимали деятельное участие в приготовлениях, принося топоры и пробуя их лезвия, затупляя их по мере необходимости и рисуя круг, внутри которого поединщики должны были удержаться или отступить. Одна девушка, по его просьбе, одолжила ему полоску сыромятной кожи из своего снаряжения, чтобы он смог подвязать волосы на время схватки; другая принесла топор, наконец, удовлетворившись его весом и работоспособностью.
Его брат тронул его за руку, когда он ожидал разметки круга с помощью колышка и веревки.
- Ты, и правда, собираешься разыгрывать из себя набитого глупца?
- О, надеюсь, что нет, - ответил он, хмурясь, - хотя, конечно, ничего не могу сказать, пока не покончу с этим. Но я пользовался киркой, да и ручным топориком для дерева, так что, думаю, я смогу управиться и здесь.
Он проверил вес топора, подняв его сначала двумя руками, затем одной, перебросив из руки в руку. Баланс был непривычным, взмах медлительным, но более мощным под конец; он попрактиковался, останавливая топор и размахиваясь в противоположную сторону, нашел центр оружия и путь, по которому изгиб металла делал дугу. Найдя это, он постиг, как пользоваться этим оружием с не меньшим искусством, чем мечом или копьем. Топору не так уж легко противостоять, ведь орочьи воины использовали его с немалой эффективностью. И, поняв это, он понял и как обращаться с топором, как рука должна начинать взмах, а головка топора продолжать его, и как с помощью рукояти поворачивать лезвие, и сделал серию простых выпадов, чтобы проверить свои размышления.
Рябь глубокого изумления пробежала по поляне, подобно порыву холодного ночного ветра, и он оглянулся, чтобы увидеть пораженные взгляды халадинов. Племянник Владычицы смотрел на него с тревогой, которая быстро переросла в осознание Судьбы, и он понял, что приобрел умелую плавность в обращении с незнакомым оружием в руках, ибо это отразилось в страхе юноши. Из жалости он опустил топор и спросил его:
- Господин Халдан, быть может, вы дозволите сменить оружие, топоры на древки копий? Я не так уж умел в обращении с копьем и не знаю всех его возможностей, и не хочу сражаться заостренным копьем в шутку.
- О, конечно же, господин мой, - ответил юноша, все еще не уверенный, посмеялись ли над ним или это отмечает еще более полное поражение, и девушки принесли им длинные тяжелые древки копий, с которых были сняты наконечники. После того, как их длину замерили и сделали одинаковой, тщательно подрезав (он посчитал это ненужным и думал, что у Халдана копье было длиннее из-за разницы в росте, но не стал говорить об этом, боясь обидеть), они были готовы к схватке.
Они кружили, слегка согнувшись, вокруг невидимой оси, подобно двум псам, выясняющим, что делать друг с другом – не то сражаться, обнажая белоснежные клыки, не то бежать, не то подставить глотку, сдаваясь – и он одобрительно отметил хорошее равновесие юноши и то, как он без раздумий ставит ступни и разворачивает бедра, серьезность его взгляда - вся бравада отброшена, когда надо делать свою работу.
Внезапный шквал, яростный удар, который был бы опасным, если бы у копья был наконечник и если бы он не отбросил его в сторону быстрее, чем смертный подумал об этом – противник быстро восстановил равновесие и на него посыпался внезапный ураган ударов рукоятью, атакующих и отражающих, дерево было одновременно копьем и щитом, некоторые из них почти достигали цели, пока воин-халадин не сделал ложный выпад и не ударил обратной стороной древка с такой ошеломительной быстротой, что копье ударило его с громким треском по голени прямо под коленом.
Он слегка пошатнулся от силы удара и боли, и древко вновь слегка ударило его, возвращаясь, и устремилось к нему, целясь сильно и болезненно ударить по ребрам, заканчивая схватку, хотя это и не означало смертельного исхода. Он одобрил эту разумную мысль и сдержанность без удивления, не делая ошибки приписать этот удар возрасту противника больше, чем его рангу, роду или расе, и в мгновение ухода этой мимолетной мысли он отразил удар.
Кончик древка был заострен, чтобы можно было надеть наконечник, и он попал в его руку и прошелся до самого локтя, когда он уклонился и нырнул под удар боком, чтобы поймать юношу прямо под свое древко – пойманный между землей и деревом поперек плеч, халадин лишился дыхания, и глаза его на мгновение стали пустыми, пока в них не вернулась ясность, и он не уставился тревожно на своего победителя. Уверившись, что племянник вождя не ранен, хотя это и было маловероятно при таком мастерстве противников, он отскочил в сторону и предложил Халдану руку, когда тот был готов подняться.
- Ты хорошо сражался, юноша, - сказал он Халдану, - отважно сражался, мудро сражался. Но следует считаться с врагом, который не уклоняется от ударов – это опасная вещь в любой схватке.
«Ты же не думал, что я упаду на землю прежде, чем получу рану», – вот что скрывалось за его словами без капли насмешки. Он отдал древко копья обратно принесшей его девушке и хотел, было, направиться обратно к центральному костру, чтобы окончательно попрощаться с Халет перед уходом, однако усиливающийся хор голосов халадинов, окруживших его, удержал его на месте, их изумление было так же осязаемо, как порыв ветра. Это был не слишком впечатляющий поединок, думал он, но они считали по-другому.
Оказалось, что изумление их растет от трех корней – что он даже не хромает от удара, который должен был свалить его с ног, что он не оберегает собственные бока, по которым копье юноши прошлось градом ударов, подобным брошенным камням, тогда как Халдан жалобно вздрагивал и морщился, исследуя собственные синяки, и настоящее беспокойство из-за раны в руку, которую он получил в схватке. И в самом деле, сзади по его руке текло немало крови, хотя ткань, раздражавшая кожу и скользящая, не порвалась благодаря искусному тканью и работе. Но хотя он уверял их, что это не имеет значения, они не были удовлетворены – и по некоторым признакам он понял, что некоторые сомневаются, не скрывает ли он под туникой кольчугу, но с помощью доброй шутки он опроверг их сомнения.
Он никогда не раздевался перед ними, ведь его визиты были краткими и формальными; они не видели отсутствия шрамов на его теле, что, без сомнения, вызвало бы много разговоров, недоверия и желания бросить ему вызов. Обнаженный до пояса, с синяками, которые уже бледнели, будучи наполовину меньше, чем у были бы у смертного, он стоял перед ними – не призрак и не бог, неся лишь следы мучительного пути во Льдах, где ни одна рана не заживала как следует из-за усталости и голода, хотя время заставляет стареть и их тоже.
Этот маленький жест обрушил бастионы сдержанности, что не смогли бы сделать ни его целительство, ни принятие их гостеприимства – теперь он был открыт их пристальному вниманию, и их взгляды были ненамного менее чувствительны, чем холодные пальцы самых юных, исследующие старые и новые шрамы, с удивлением отметивших, что у него, как и у них, есть пупок. Он спасся только тем, что представил себе гордого Карантира в кругу людей, подобного странному пойманному зверю, в которого тычут пальцами дети и глядят во все глаза взрослые, с одинаковым любопытством; и хотя он не имел такого намерения, Владычица издала хриплый смешок, поймав эту случайную мысль.
Его соплеменники обеспокоились и встревожились, видя своего короля и родича мишенью для толпы варваров, но он знал, что это необходимо для равновесия, цена, уплаченная за унижение юного родича их вождя, хотя схватка казалась справедливой – это не задело его, и в самом деле, как сказала их Владычица, следует узнать пределы другого, а также то, почему он получил так мало повреждений по сравнению с противником. Но не стоило судить однобоко: они желали ему только добра, по-своему, и стражницы Владычицы принесли ему воды для питья, смыли кровь с его руки и перевязали рану, хотя она уже наполовину исцелилась, и смазали его ушибы, хотя это было не нужно, так же они позаботились и о своем лучшем воине.
Совсем неудивительно, что юные девы двора собрались вокруг племянника их предводителя – но весьма редко бывает, чтобы они проявляли наибольший интерес к ходу поединка и порядку ударов, Халдан серьезно демонстрировал на медленной скорости свой поворот, который для смертного взгляда был почти незаметен, и защиту противника, разные девушки принимали сторону одного из поединщиков и критиковали его, как могли. Как быстро среди людей меняется обычай, а старая традиция совсем или почти забыта! Желание остаться и увидеть изменения, подобные рассвету на Море, он должен был подавить, ибо его призывали иные дела.
Наконец он закончил обсуждение этого вечера тем, что, вызывая смех и румянец на щеках, спросил, не стоит ли ему снять обувь и штаны, демонстрируя отсутствие скрытых наголенников, якобы защитивших его от удара по голени. Одевшись, он вновь стал играть роль эльфийского владыки и вестника; он распустил волосы и вернул кожаный ремешок девушке с топором, которая одолжила ему эту вещь, и молча отметил, с удивлением и некоторым страхом, что она аккуратно повязала его на свой амулет с просверленным камнем.
Его соплеменники уже сели на коней и ожидали его, но он медленно шел позади, желая подольше поговорить с вождем, желая разделить с ней заботы и интересы правителей. Владычица Халет гордо шла рядом с ним, каждая черта ее лица дышала сознанием равного с ним достоинства, она не оборачивалась к нему в поисках уважения или одобрения, шаг ее был свободен и ровен, хотя некоторую часть пути ее ногу облюбовал для скачки совсем маленький ребенок…
… Он помнил еще с Эстолада, как они отваживались временами так же обращаться с ним, как они отваживались лезть на него, как на дерево, и садиться на плечи, как на насест, в то время как он, притворяясь забывшим о них, помечал деревья, предназначенные на сруб для домов, или сменял молоток на резец, покрывая деревянные части домов резьбой, хотя временами было трудно – когда пронзительный вопль раздавался прямо рядом с его ухом или неуверенная рука вцеплялась в волосы для равновесия…
- Не слишком-то хорошо калечить ребенка, - отметила она, хотя это было бы только его право, а он лишь ответил: - Воистину, это плохая благодарность за гостеприимство. Может, я смогу убедить тебя отправиться в лучшие земли? – он посмотрел на низко нависающие ветви, заслонявшие небо, только кое-где можно было увидеть звезды. Она сделала то же.
- Если они хороши для короля, хороши и для нас, правда?
С этим он не мог поспорить. Но все же вздохнул, думая о своей цели.
- Могло бы быть и хуже, господин, - серьезно сказала она. – Я могла бы отправить тебя обратно со словами моего племянника.
Он ждал, зная, как говорят люди, и, конечно же, она завершила сказанное, когда прошел некий непостижимый подходящий промежуток времени:
– Он сказал, чтобы я передала: «Что, разве этот эльфийский король и все его стражи не знают, как управиться с врагами? Ну что же, мы будем рады показать им, как это правильно делается!»
- Разве что вы, Владычица Халет, были бы так добры, чтобы разделить со мной эту миссию, - ответил он с таким же мрачным юмором, склонив голову.
- Нет, - сказала она, покачав головой – древесные самоцветы загадочно посверкивали в сумерках, похожие на рыб в глубоких прудах – и здесь он почувствовал всю серьезность ее слов, - мы так устали от битв, что никогда бы не сказали о радости схватки. Когда мы должны это делать – мы сражаемся, но сейчас настало время мира, время строить новое, чтобы восполнить старое.
- Я сделаю все, что могу, дабы у вас был мир, моя госпожа, - ответил он торжественно. Она кивнула.
- Ты сделаешь это, - сказала она. – И мы запомним твои имя в песнях, и всегда будем восхвалять тебя.
- Я это делаю не потому, - сразу же ответил он, тряхнув головой, ведь было важно, чтобы в его побуждениях не ошибались, и вздохнул из-за прозвучавшего в ответе высокомерия.
- Мы оба хорошо знаем это, и это ведь правда. У тебя есть Дар Провидения, господин?
Перед тем, как он успел ответить ей, неуверенный в ее понимании, не зная, что она подразумевает под этими словами, она ответила за него:
- Так говорят легенды о тебе, и я вижу по твоим глазам, что это правда, наша бабка обладала им, и, без сомнения, у тебя он больше, чем мы можем себе представить.
- Да, это так, - согласился он. – Иногда я могу узнать, что есть или будет, за пределами обычной способности наблюдать и рассуждать, но этот дар не зависит от меня, это не то, что исцеление или иллюзии, над которыми я имею власть.
Она осталась безмятежна.
- Да, так всегда бывает, - пожала она плечами. – Тогда можешь ли ты сказать мне? – Вся легкость и ирония покинули ее худощавое лицо, и яркие глаза ее наполнились таким напряжением, что это пугало. – Правильно ли я сделала, что повела мой народ по дикой глуши, без дороги, через земли с яростными тварями и призраками, далеко от наших полян? Или я просто бежала от теней собственных страхов и неверных суждений, оттуда, где не было ничего, кроме честной дружбы для меня и моих людей?
Ужасную вещь спрашивала она, знание о том, верным или неверным был ее поступок, ужаснейшая из вещей, ведомых правителям, которые могут повести неверной дорогой, привести друзей и семью к смерти из-за ненужной заботы или ошибки. И все же она предпочитала знать это, и он не мог ей ответить, хотя мог попытаться Провидеть для нее, насколько подходило это слово к слушанию тишины, позволению чувству Арды странствовать по пустым просторам времени и пространства, заставив замолчать собственные мысли и вопросы, чтобы не упустить тень или шепот во всем многообразии Эа. Но за пределами его знаний не было ничего, как он и боялся.
- Сегодня ночью Дар не дан мне, - сказал он ей, с легчайшей иронией в слове «дар», которое, он знал, она поймет хорошо. – Все, что я могу сказать вам, дабы успокоить, хотя слова мои и могут показаться холодными – и я знаю, вы просите не успокоения, но правды – это то, что я узнал за время своего правления и ответственности. И если бы мне был дан такой выбор – стать вассалом или подданным моего родича на севере, со сломленной силой и сомнительным правом на владение моей собственностью, или бежать с тем, что можно унести с собой, так далеко и быстро, как я сумею – я не остался бы в его владениях. И даже я, тот, кто я есть, не принял бы эту предложенную руку помощи, руку, не знающую жалости.
Она кивнула, медленно, знаки ее статуса вспыхнули у нее на челе, и ничего не сказала, и он продолжил:
- Думаю, с вашим народом обращались бы хорошо - во времена мира, ибо мудрый хозяин хорошо обращается со своим скотом, предназначенным на убой – но, полагаю, вы бы уже никогда не принадлежали сами себе. А когда пришла бы война, а она обязательно придет, ваши топоры были бы выставлены на первом краю обороны, далеко перед его собственным войском. Как бы брат отца моей матери не жалел о вашем поселении на его землях, его цена – справедлива, потому как он не пошлет сюда свой народ, когда вы поселились здесь, и Перекрестье все же следует охранять. Он попросил об этом вас, это означает, что он счел вас способными на удержание границ, и он просил вас не о большем, чем вы бы сделали сами для себя – как вы и сказали.
Владычица взглянула на него, ее глаза были прищурены, оценивая значение его слов, как он бы оценивал прямоту древка стрелы или копья – сохранить его или бросить в огонь.
- Нет сомнений, что он хорошо об этом знает, - сказал он, придавая своему голосу как можно больше убедительности. – Он не станет навлекать на вас опасность и не станет – хотя это лишь мое суждение, не Предвидение и не определенное знание – оставлять вас в беде в час опасности – хотя вы и непрошеные гости и нежеланные насельники. Не более он желает и вмешиваться в ваши дела и обычаи, пока вы держитесь своих границ и не тревожите его подданных, если встретите их случайно.
- Ты хорошо о нем думаешь, - тихо сказала вождь халадинов, - пусть мой народ живет тогда здесь.
Он уже достаточно испытывал терпение своих товарищей и не мог дольше откладывать отъезд, но была одна вещь, которую он хотел оставить людям перед уходом, ибо слишком уж было неясно, когда он сможет вернуться в этот суровый край. Перед тем как сесть на лошадь, он достал из седельной сумки серебряную фляжку, которую возил всегда с собой на случай нужды, и пустил в ход все свое обаяние, чтобы убедить ее взять это на пользу своему народу.
Она ответила:
- Твое целительно питье? Ты знаешь, я не могу взять такой подарок, господин, - без злости, но решительно, подобно камню, скрытому под деревом.
- Думайте об этом не как о подарке, но как о долге гостя, - настаивал он. Она тряхнула головой, отсветы костра заплясали на ее высоких скулах и кривой переносице.
- Ты что, еще платишь мне за то, что носишь вести или лечишь нас? Ну нет.
- Тогда как обмен знаками дружбы между правителем и правителем, моя госпожа? Вы можете отдать мне это, - он указал на фляжку на ее поясе, фляжку из оленьей кожи с роговой пробкой.
- Так ведь ты им подавился, мой господин, - сказала она, нахмуриваясь, - это питье хуже, чем мед – оно сделано из можжевеловых ягод.
Он помнил этот случай слишком хорошо, сочувственные взгляды седобородых стариков и юношей из халадинов, ибо, и в самом деле, не все из них предпочитали горький огненный вкус – и вновь подумал, как это интересно, что для людей нечто может быть редким и драгоценным и в то же время пробуждать осторожность и отвращение. Халет продолжала говорить:
- А если ты возьмешь питье, то должен будешь выпить, как и я, в знак доверия, - и в словах ее на сей раз не было ни злости, ни иронии.
- Ты же знаешь, меня невозможно отравить, - напомнил он, а она только пожала плечами, ответив:
- Ну да, так ты говорил, но мой народ может этого не знать и встревожится, если я нарушу обычай.
- Даже сейчас?
- Особенно сейчас, ибо что у нас осталось, кроме обычаев, господин?
Тогда он взял фляжку, без колебаний, и ощутил одобрение вождя, материальное, как искры в воздухе. В этот раз он не пытался проглотить питье, не ощутив вкуса, сразу вогнав его в горло, ибо именно это чуть не задушило его в прошлый раз: вместо этого он выпил едкий глоток, который наполнил его неизбежным огнем перед тем как пройти в горло, медленно, как будто это было прекрасное вино, напиток жег так, что глаза вылезали из орбит, но в этот раз он не задохнулся…
… Вкус далеких деревьев, переплавленный алхимией Арды в жидкое пламя, обжигающий и благоуханный без излишней сладости, затопил все его чувства; и в это мгновение приятия к нему пришло откровение Смертности – во всей его красе: взять, удержать и сжечь в один ярчайший час все, что эльдар постигали в медлительных своих жизнях, в долгих годах под звездами – время развернулось перед ним, как свиток, освещенный одной лишь свечой, длинные тени протянулись сквозь дымку, и он понял, что это Провидение истинно.
- Послушайте меня, Халет, - сказал он ей тогда, без особой почтительности, быстро и спокойно, пока оно не ушло, как будто бы обращал ее внимание на яркую редкую птицу в густых кустах. – Вы увидите, как к вам соберутся многие, рассеянные ныне, многие и многие, как один, и они назовут себя вашими детьми, хотя у вас и нет мужа, и ваше имя всегда будет их именем до тех пор, пока мир не изменится, и ваша жизнь вдохнет в них мужество, и когда ни вас, ни их уже не останется в кругах мира, их будут вспоминать из-за вас, а вас – из-за них. Не спрашивайте меня, друг мой, ибо я не знаю, откуда ведаю это, но я говорю правду.
Она ничего не сказала, лишь c изумлением, но твердо встретила его взгляд, ее глаза сияли силой ее сердца, она обдумывала его слова, без недоверия или принятия их как утешения, лишь измеряя их всеми инструментами ее правления: знанием, умением и ведением сердец, которые были у нее. Она взяла его за руку твердой хваткой, хотя не стремилась ни состязаться с ним, ни сокрушить в единоборстве, и улыбнулась с восторгом, вечно новым, пока он вскочил на своего коня, как некто, кто снова видит сокола в небе.
- И вы тоже прекрасны, о Владычица Бретиля, - пропел он в своих мыслях, и всю дорогу по лесным тропам в Дориат он был исполнен удивления и скромной радости, как будто получил богатый дар…
- Разве они не понимают, что ты – Король, по меньшей мере равный Элу? – голос его младшего брата разбил его думы, состоящие наполовину из горького разочарования, наполовину из пугающего изумления – и в нем было непонимание его восторга.
- В их языке «господин» - это выше, чем «король», что означает чужак и тиран, как я понял, - ответил он осторожно и без обиды.
- И что же они понимают под словом «господин», мой король? – ирония перехлестывала через край.
- Почти то же, что мы понимаем под «король» - глава поселения, в котором живет много народа. Но у них самих нет слова, которое передает точно такой смысл, это любопытно, но насколько я понял, люди зовут ее «отец» или как-то вроде этого – уменьшительная форма, подразумевающая влияние, а не неуважение.
- Думаю, потому они и были так грубы с тобой, - вздохнул его брат. Он не стал пытаться объяснять то, что он понял очень хорошо, а другие – нет, что это было далеко от грубости, это прямолинейные пути людей, и то, как часто у них глубочайшая вежливость маскирует глубочайшее же презрение – вместо этого он сказал самым невинным тоном, который, как он знал, раздражает больше всего:
- На самом деле, она напоминает мне Тари.
- Ты шутишь!
- Ни в коем случае, - ответил он серьезно, чтобы рассмешить брата, зная, что хуже, чем бесполезно, пытаться объяснить, как эта яростная, мрачная, невежественная женщина-вождь, гордая своими шрамами и еще более гордая верой в нее людей, сверкает нетускнеющим блеском, подобно их высокой, златовласой сестре, известной своими умениями, силой и мудростью на обоих берегах Моря, которую он дразнил таким укороченным именем, как будто бы путая со словом «королева»…
- Ты жил так же в Эстоладе? – внезапная мысль пронзила его младшего брата, немного запоздалая, но не менее шокирующая после всего этого. – Весь тот год или около того ты провел в Стойбище или в пути – ты же не жил в таких же условиях, в самом деле!
Для него эти воспоминания – как вчерашний день, как утро сегодняшнего дня – утро сбора юрт и погашения костров, погрузки вещей на косматых пони или крупных собак, перед тем как взять собственный походный мешок и посох, в то время как на его лошади поместилось столько радостных детей, сколько можно было поместить, чтобы они не свалились…
- Не в таких. У нас были небольшие шатры из шерсти или шкур, круглые, которые надевали на каркас из ивовых прутьев, а племя Балана использовало собак, чтобы тащить тележки или толкать треугольные сани, которые скользили полозьями по листьям. Халадины же сооружают укрытия для жизни там, куда они пришли, из того, что есть под рукой, потому что они привыкли жить на одном месте и только недавно стали вновь странствовать, и у них было слишком мало времени, чтобы все обдумать и приспособиться.
- Но вот так, в самом деле, со свиньями, собаками и грязными детишками, носящимися вокруг?
Тряхнув головой, он ответил:
- Нет, свиньи пришли позже, с Марахом. Они привели с собой много домашнего скота. А мы, по большей части, охотились по дороге.
- Ты знаешь, о чем я спрашиваю, Финрод!
Сочувствуя, он ответил, не желая испытывать больше терпения брата:
- Да, было очень похоже. Не слишком отличалось от жизни в военном походе или на долгой охоте.
- Не могу даже представить… - голос Ородрета стал тише из-за попытки нарисовать себе жизнь старшего брата и главы Дома на этом берегу у людей: Король, хотя и не Верховный Король, в Средиземье, правитель самого большого из эльфийских королевств, владыка и основатель большого и прекрасного подземного города, живет среди дикарей, как дикарь – вот что за видение, подобное сну-кошмару, рисовалось у него в воображении.
- Это не очень отличалось от Льда, - заметил он мягко, - за исключением, разумеется, Солнца и Луны, теплой погоды и так далее.
- Только ты, - объявил его младший брат, - можешь думать о том, что нечто хорошо по сравнению с Хэлькараксэ! – и тряхнул головой в унылом и одновременно насмешливом отчаянии от такой сумасбродной прихоти. – Наши братья должны быть весьма тебе благодарны за то, что ты цивилизовал беорингов.
Он не стал ничего отвечать. Как он мог показать им, которые видели лишь грязь и убожество, что он чувствует себя Оромэ на берегах Куйвиэнэн в первом дыхании мира, который видит народ, возникший из тьмы, создающий язык и себя из его наставлений? Как сказать, что это высший дар – увидеть, как дети учат слова и названия, способы построения фраз, и как сказать, что он осмеливается думать – не было ли лучше Стихиям пребывать в покое, в ожидании, видя пробуждение Перворожденных – ибо тогда, возможно, еще не было страха, и не стоило тревожить их во тьме начала? Другой вопрос, рожденный из ответа, несущий в себе много больше, как шторм несет в себе множество мелких шквалов…
Некоторое время он слушал разговор, в котором были смятение и небольшая добродушная победа тех, кто уже знал о трудных условиях его жизни на востоке, и попытки представить подобную жизнь и обычаи у себя. А затем тропа стала прямой и более открытой, ибо они приближались к слиянию Тейглина и Сириона, так что теперь над головой виднелось небо, и земля стала ровнее, и он пустил коня вскачь, как все желали, и, не нарушая ритма скачки, чтобы голос не сорвался, он запел, ведя тех, кто следовал за ним, его друзей и родичей, по путям не менее безумным, чем вела халадинов их Владычица, запел Песню во Славу Звезд.
Они мчались сквозь тьму, больше двадцати белых лошадей и сияющих всадников, голоса их сливались в гармонии, каждая нота в своем хрустальном совершенстве взлетала к чистым и постоянным светочам высоких небес, их король ничего не знал о легендах о Дикой Охоте, возникавших сейчас из-за их скачки среди скрытого и скрытного народа, живущего под защитой его родича.
Он взглянул вверх и увидел Ванимар, Невоплощенных, танцующих в чистом воздухе, который на таком холоде был лишен малейших капелек воды и потому можно было ясно увидеть его незамутненную сущность. Они плясали сегодня в большом, поднимающемся вверх кольце, прекрасные, бледно-красные, не розовые и не золотые – пламя, виднеющееся сквозь кружево древесных крон, между звезд, поднимающееся к вершине небесной бездны.
И тогда знание пришло к нему, что было глубже слов, как это часто бывает, непрошеное знание, и в радостном удивлении, что существует столь многое и разное в Арде, он громко засмеялся и возвысил голос в чистой песне на свободный мотив поверх их пения, чтобы состязаться и отразить мерцающие светочи небес, которые так необыкновенны и так краткоживущи, и так совершенно прекрасны…
@музыка: Ранкова тиша
@настроение: Нормальне
@темы: ФБ
-
-
26.09.2012 в 20:38-
-
26.09.2012 в 23:19-
-
28.09.2012 в 20:40-
-
28.09.2012 в 20:43